Читать книгу "Капеллан дьявола. Размышления о надежде, лжи, науке и любви - Ричард Докинз"

Трудно думать о писателе Дугласе Адамсе без такого юмора, и это было хорошо заметно на панихиде по нему в лондонской церкви Св. Мартина-в-полях. Я был одним из выступавших, и моя речь перепечатана здесь. Но еще раньше я написал “плач о Дугласе”, законченный уже на следующий день после его смерти и опубликованный в газете “Гардиан”. Тон этих двух произведений, потрясенный и грустный в одном случае и сердечный и торжественный в другом, так сильно различается, что показалось правильным включить сюда и то, и другое.

В случае моего глубоко чтимого коллеги, эволюциониста Уильяма Дональда Гамильтона, мне выпало организовать панихиду по нему в церкви оксфордского Нового колледжа. Я также произнес речь, и она воспроизведена третьим номером в этом разделе. Музыка на этой панихиде была исполнена прекрасным хором Нового колледжа. Два из прозвучавших хоралов звучали некогда на похоронах Дарвина в Вестминстерском аббатстве, причем один из них написал специально для Дарвина композитор Фредерик Бридж на текст “Блажен человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрел разум!” (Притчи 3:13). Мне нравится думать, что Биллу, этому милому, доброму, мудрому человеку, это было бы приятно. По моему предложению партитуру напечатали в посмертном сборнике статей Билла “Узкие дорожки страны генов”[192], и это точно единственная ее публикация, которая сейчас имеется в продаже.

Я встречался с Джоном Даймондом лишь однажды, незадолго до его смерти. Я знал его как газетного обозревателя и автора смелой книги “Трус тоже может заболеть раком”[193], в которой он подробно описал свою борьбу с ужасной формой рака горла. Когда я встретился с ним на коктейльной вечеринке, он вообще не мог говорить, но поддерживал живой разговор с помощью записной книжки. Он работал тогда над своей второй книгой, “Змеиное масло”, разоблачавшей средства “альтернативной” медицины, которые, пока он умирал, ему почти ежедневно подсовывали шарлатаны или одураченные ими люди, действовавшие из лучших побуждений. Он умер, не успев закончить книгу, и мне выпала честь написать предисловие для посмертной публикации.

Плач по Дугласу[194]

Это не некролог: для некрологов еще хватит времени. Это и не дань памяти, не продуманная оценка замечательной жизни, не хвалебная статья. Это горький плач, написанный слишком быстро, чтобы быть взвешенным, слишком быстро, чтобы быть тщательно продуманным. Дуглас! Не может быть, что тебя больше нет!

Солнечное майское утро, суббота, семь десять. Я вылезаю из постели, сажусь проверять электронную почту, как обычно. Обычные синие заголовки жирным шрифтом возникают на своем месте, в основном мусор, частично ожидаемый, и мой взгляд рассеянно пробегает их вниз по списку. Имя “Дуглас Адамс” бросается мне в глаза, и я улыбаюсь. В этом письме, по крайней мере, будет над чем посмеяться. Затем я (классический сюжет) возвращаюсь назад, чтобы посмотреть внимательнее. Что, собственно, сказано в заголовке? Дуглас Адамс умер от сердечного приступа несколько часов назад. Затем еще одно клише: слова расплываются у меня перед глазами. Наверное, это часть шутки. Наверное, это какой-то другой Дуглас Адамс. Это слишком нелепо, чтобы быть правдой. Я, наверное, сплю. Я открываю письмо — оно отправлено одним известным немецким программистом. Это не шутка, и я не сплю. И это именно тот Дуглас Адамс, не какой-то другой. Внезапный сердечный приступ, в тренажерном зале в Санта-Барбаре. “Это ж надо... Такой человек!” — написано в конце письма.

Действительно, какой человек! Настоящий великан, точно ближе к семи футам, чем к шести, широкоплечий, и он не сутулился, как некоторые очень высокие люди, которые чувствуют себя неловко из-за своего роста. Но не было у него и самоуверенной напористости мачо, которая бывает пугающей у людей большого роста. Он не извинялся за свой рост и не кичился им. Рост был частью его самоиронии.

Один из остроумнейших людей нашего времени, он обладал изысканным чувством юмора, за которым стояли глубокие, неотделимые друг от друга знания в области литературы и науки — двух моих самых любимых предметов. Это он познакомил меня с моей женой — на праздновании его сорокалетия. Он был с ней ровно одного возраста, они вместе работали над сериалом “Доктор Кто”. Сказать ли ей сейчас, или пусть еще немного поспит, прежде чем я испорчу ей день? С него началась наша совместная жизнь, и он то и дело оказывался важной ее частью. Я должен сказать ей сейчас.

Мы с Дугласом познакомились потому, что я по своей инициативе послал ему письмо как поклонник — думаю, это был единственный случай, когда я написал такое письмо. Я обожал “Автостопом по галактике”. Затем прочитал “Холистическое детективное агентство Дирка Джентли”. Как только я дочитал эту книгу, я вернулся на первую страницу и перечитал ее еще раз, от начала до конца, — опять же единственный случай в моей жизни, и я написал ему об этом. Он ответил, что он сам поклонник моих книг, и пригласил меня в гости в Лондон. Я редко встречал людей родственнее мне по духу. Конечно, я знал, что у него окажется прекрасное чувство юмора. Чего я не знал, так это того, насколько глубоко он начитан в научных вопросах. Я должен был догадаться, потому что многие шутки в романе “Автостопом по галактике” непонятны без обширных научных знаний. А в современных электронных технологиях он был настоящим экспертом. Мы много говорили о науке друг с другом, и даже публично — на литературных фестивалях, а также на радио и телевидении. И он стал моим гуру по всем техническим вопросам. Вместо того, чтобы продираться сквозь плохо написанное и непонятное руководство пользователя на дальневосточном английском, я сразу отправлял Дугласу электронное письмо. Он отвечал, нередко уже через несколько минут, будь то из Лондона, Санта-Барбары или из какой-нибудь гостиницы на краю света. В отличие от большинства сотрудников служб поддержки, Дуглас сразу точно понимал, с чем у меня проблема, точно знал, в чем она состоит, и у него всегда был наготове ответ, ясно и занятно изложенный. Электронные письма, которыми мы часто обменивались, были до краев наполнены литературными и научными шутками и краткими трогательными сардоническими отступлениями. Его технофилия проявлялась во всем, как, впрочем, и его прекрасное чувство абсурда. С ним мир выглядел одним большим скетчем Монти Пайтона, а ведь человеческие глупости в кремниевых долинах нашего мира так же смешны, как и в любом другом месте.

С таким же добродушием он смеялся над собой. Например, над своими грандиозными творческими кризисами (“Обожаю дедлайны. Обожаю тот свистящий звук, с которым они пролетают мимо”), когда, если верить легенде, его издатель и литературный агент в буквальном смысле запирали его в гостиничном номере, где не было телефона и нечем было заняться, кроме писательского труда, и выпускали его только для прогулок под присмотром. Если его энтузиазм оказывался чрезмерен и он выдвигал биологическую теорию слишком эксцентричную, чтобы выдержать проверку моим профессиональным скептицизмом, его реакция на то, что я ее отвергал, была всегда проявлением скорее веселой самоиронии, чем подлинной удрученности. После чего он делал следующую попытку.