Читать книгу "Искупление - Фридрих Горенштейн"

– Хайль Гитлер! – крикнул Дубок, едва сходка началась, и вытянул вперед правую руку.

– Хай Гитлер, – согласились многие крестьяне, в том числе тетка Степка, – может, при Гитлере будет лучше.

Паны начальники сказали: рекомендуем пана Чубинца. Но поскольку у нас Чубинцов более чем полдеревни, то уточнили – пана Олексу Чубинца. То есть того же самого, что и колхозом руководил. Он не хотел, боялся, что наши придут – посадят. Забегая вперед, скажу, так оно и случилось, хоть жена его орденоноска и орден свой сохранила. Сначала его в колхозный сейф прятала, а потом в землю закопала.

Вообще, чувство радости первых месяцев сорок первого года все время омрачалось у многих страхом: вот наши вернутся – накажут за такую радость. Однако прежде наших наказывать начали сами немцы. С рассвета выходи в поле буряки полоть. С буряками у нас, кстати, всегда торопились, поскольку осень хоть и сухая, теплая, к ноябрю лишь пасмурная, но бывают и ранние заморозки, что ведет к гибели части урожая свеклы и картофеля. И осадков летом достаточно, но к осени маловато, что вредно отражается на озимых. Чтоб разобраться в этих местных проблемах, приезжал немецкий агроном, походил по полям с Олексой Чубинцом, посидел в правлении, и принято было рациональное решение: заменить постановления, указы, трудодни, ордена передовикам просто немецким надсмотрщиком с нагайкой. Немец грубый, ни слова не понимает ни по-русски, ни тем более по-украински. А раз не понимает, чуть что – бьет. Там, где советский уполномоченный еще предварительный выговор делает, он уже бьет. Однажды тетка Степка пришла, на спине опухоль и рубец от нагайки.

– За что? – спрашиваю.

– За то, что на работу красный сарафан надела.

Я позднее еще более убедился и на своей шкуре, и на чужой: любой немец при желании мог кого угодно из населения за что угодно ударить, покалечить, убить и ему ничего за это не было. И пожаловаться некому. Да тетка Степка и не собиралась жаловаться, поскольку к тому времени жила с окруженцем, прятала его в погребе. А Миколу Чубинца, ее мужа, на второй же день войны в армию призвали, и где он ныне находился, было неизвестно.

Фронт быстро через Чубинцы прошел, а потом еще долго, до самой зимы, по одиночке шли окруженцы. Окруженец, который у тетки Степки жил, был ранен в руку, и рана долго не заживала, хоть тетка Степка ему руку парила и прикладывала к ране траву. Однако без дела сидеть он не мог, как-то приспособился каганцы из бутылочек делать, и тетка Степка их на продукты меняла. Мне такой каганец весьма пригодился. Именно при его дымном свете я вечерами писал, дорабатывал «Рубль двадцать». А днем возчиком в артели работал вместе с другим коллегой-напарником Ванькой Чубинцом, косоглазым парнишкой не вполне нормального развития. Я хромой, он косой. Мне дети кричат: «Рубль двадцать», ему – «Косой, побит колбасой». Чем не напарники. И работа вначале была неплохая – порченую свеклу, гнилую картошку отвезти на свиноферму, навоз убрать и вывезти на огороды. Сами убирали, сами грузили, а вилами и лопатой я орудовать умел, не разучился, поскольку был сельским от рождения. Однако раз получаем в правлении разнарядку: сделать две ходки на свиноферму, а третью в направлении села Кривошеинцы и разгрузиться у кирпичного завода. Спрашиваю:

– Зачем на кирпичный завод, тем более ныне не работающий, порченую свеклу и гнилую картошку везти? Зачем семь километров туда и семь обратно лошадей гонять?

– Там побачите, – отвечает Олекса Чубинец, явно сам недовольный.

Но что ж поделаешь, он тоже, как и мы, человек подневольный. Приказали – выполняй.

Приезжаем к Кривошеинцам, смотрим: у кирпичного завода немцы и полицаи стоят, колючая проволока снаружи натянута. Въехали в ворота – запах ужасный. И сразу мне вспомнилась коллективизация, когда один человек умирал на глазах у другого так же просто, как в обычное время он на глазах у другого жил. И вспомнилась непередаваемая вонь черного поноса с кровью, а также розоватой кишечной рвоты-слизи.

Смотрю – за вторым рядом колючей проволоки черная толпа. Мне показалось, все в черное одеты – и взрослые, и дети, потому что среди толпы было много детей. Конечно, одеты они были по-разному, однако от такой обстановки – обман зрения – все в черном, как недострелянная большая стая ворон и воронят копошится.

Я, кстати, ворон люблю. Умная птица, самая к человеку недоверчивая, хоть рядом с человеком живет. И вот смотрю я – у второго ряда колючей проволоки, за которой, как мне вообразилось, сброшенное с деревьев на землю раненое воронье трепещет, тоже люди стоят – немцы и украинские наши полицаи.

– Разгружайся, Чубинец! – весело кричит полицай Дубок, бывший секретарь комсомольской организации. – Бросай корм жидам! Не все же им жареных петушков жевать. Когда мы в коллективизацию умирали, они в городе пайки получали.

Начали мы порченую сырую свеклу и картошку вилами за проволоку бросать, а евреи налетали, хватали и тут же грызть начинали. Друг у друга вырывали. Одни немцы смеются, другие наоборот – брезгливо отворачиваются: «Юдише швайн», – говорят.

Не знаю почему, местных евреев какое-то время содержали на кирпичном заводе и даже кормили их овощами. Я так понимаю: общих инструкций тогда еще не было и специальных приспособлений для истребления этой нации тоже еще не придумали. Поэтому в каждой местности поступали по-своему.

Кстати, уже позже, во время репетиций моей пьесы «Рубль двадцать», познакомился я в театре с артистом Пастернаковым. Не Пастернак, а Пастернаков. Не слыхали? Пастернак – известный поэт, а Пастернаков – известный одесский артист-комик. Снимался в советских фильмах, играл передовиков, трактористов, летчиков. Может, из-за этого у него и были неприятности после занятия Одессы немцами. Был он и орденоносец, депутат райсовета и при немцах даже какое-то время в лагере находился, но позже немцы его освободили, и он приехал работать в наш театр. Конечно, особенно развернуться, как прежде, он не мог, играл на выходах, выходил в массовке, однако и за то пусть скажет спасибо. Попасть в театр было трудно. Кто работал в театре, тех не брали по мобилизации в Германию. Многие молодые ребята и девушки приходили в театр, просились на работу, соглашались делать что угодно, лишь бы не ехать в Германию. Билет в театр для горожан стоил три рубля, а буханка хлеба на рынке стоила двести рублей. Но зато все работающие в театре получали карточки первой категории и пропуск, по которому можно было ходить по городу после комендантского часа. Немцы тоже посещали театр и платили остмарками. Одна остмарка стоила десять рублей. Актеры получали оклад, в среднем тысячу – тысячу двести рублей. Только Леонид Павлович Семенов имел персональную ставку – две тысячи рублей, как и Гладкий, директор и главный режиссер. Тысячу пятьсот получал Чех Иван Семенович, который все время был Леониду Павловичу завистником-соперником – и при советской власти, и при немцах. Изменение власти ведь людей не меняет и таланта не прибавляет. Тысячу пятьсот рублей получала также Романова, молодая красавица с хорошим голосом, игравшая героинь. Муж ее был советский летчик, а она теперь гуляла с немцами, и на квартире у нее жил немецкий офицер. Пастернаков получал восемьсот рублей, несмотря на свою прежнюю одесскую известность. Но конечно, того, что прежде, в нем уже не было, после немецкого лагеря у него болела и гноилась рука и держался он лишь на одном профессионализме и на своем смешном облике. Правда, изредка по-прежнему любил и пошутить, и анекдот рассказать. В моей пьесе «Рубль двадцать» репетировал он роль Грыця Цыбули, друга главного героя, репетировал, мне кажется, замечательно. Однажды после репетиции я его спросил о больной руке: где он ее поранил, и хотел посоветовать, как лечить, поскольку знал способ, которым тетка Степка лечила своего окруженца.