Читать книгу "Новые байки со "скорой", или Козлы и хроники - Михаил Дайнека"

За это время заявление новоявленного советского руководства обошло страну от Москвы до самых до окраин.

«В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем обязанностей Президента СССР… руководствуясь жизненно важными интересами народа, идя навстречу требованиям широких слоев населения… ввести чрезвычайное положение в отдельных местностях СССР… образовать Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП СССР) в составе: Крючков В. А. — председатель КГБ СССР, Павлов В. С. — премьер-министр СССР, Пуго Б. К. — министр внутренних дел СССР, Стародубцев В. А. — председатель Крестьянского союза СССР, Язов Д. Т. — министр обороны СССР, Янаев Г. И. — и. о. Президента СССР…»

Неважно, что это было стилистически недостоверно. В столицах, спозаранку взбаламученных до дна, внеочередные судьбоносные решения прочитывались как судьбопоносные, а тем временем исторический, будто истерический, момент волнами расползался по бескрайним просторам нашей непонятной Родины, спотыкался о часовые пояса, на периферии затухал, и ничего особенного там не происходило.

В Поволжье благополучно заканчивался рядовой рабочий день, за Уралом тихо вечерело, на Сибирь накатывались сумерки, дальше на востоке начиналась ночь; в посконной российской глубине времени не было в помине, а на азиатских национальных окраинах по-русски понимали через раз и, как счастливые, часов не наблюдали.

А в Москве с утра пораньше танки гусеницами кромсали и корежили асфальт. По городу, как вши, расползались бронетранспортеры и грузовики с солдатами. Спецназ стягивался к центру, военные по-ленински брали под контроль «почту, телеграф, телефон, мосты — в первую голову». С утра пораньше Центральное телевидение загрузило, словно замутило, эфир «Лебединым озером», раз за разом прерывая трансляцию, чтобы повторить «Заявление» гэкачепистов, которое посреди танца маленьких лебедей звучало архи как пикантно.

Впрочем, любителей балета было мало. С самого утра «широкие слои народонаселения» собирались у белого здания Дома Советов Российской Федерации, кучковались возле Моссовета, скапливались на Манежной площади. Народу прибывало, вровень прибывало слухов. Слухи питались слухами, подкреплялись, подтверждались слухами, обрастали слухами и превращались в факты. Прошел слух, что в полдень на Манежной состоится митинг; по слухам, пресс-служба Президента РСФСР объявила этот слух «чистейшей провокацией» — но «провокация» определенно удалась, митинг состоялся.

Бронетранспортеры и водометы, пытавшиеся очистить площадь, были остановлены тысячами демонстрантов. К этому моменту вещи назывались своими именами: хунта называлась хунтой, путчисты именовались путчистами, а коммунисты, наконец, были названы фашистами. Сдержаннее и лаконичнее многих был Президент России:

«В связи с действиями группы лиц, объявивших себя Государственным комитетом по чрезвычайному положению, постановляю: считать объявление Комитета антиконституционным и квалифицировать действия его организаторов как государственный переворот, являющийся ни чем иным, как государственным преступлением… все решения так называемого комитета считать незаконными и не имеющими силу на территории России… действия должностных лиц, исполняющих решения указанного комитета, попадают под действие уголовного кодекса РСФСР и подлежат преследованию по закону…»

Кто кого в состоянии преследовать — Ельцин со товарищи путчистов, или дело обстояло с точностью до наоборот — было непонятно. Информации недоставало всем, в том числе организаторам переворота. Много лучше в ситуации ориентировались западные корреспонденты. Складывалось впечатление, что, как и остальные москвичи, кремлевские заговорщики о развитии сюжета узнавали из разнообразных «вражьих голосов», которые сами же тщательно глушили.

То в Москве. А в Ленинграде, исключая бронетехнику и воинские части, было то же самое. Приказом военного коменданта в городе и области запрещались забастовки, митинги, спиртные напитки, множительная техника, устанавливался контроль за средствами массовой информации, вводились ограничения в движении транспортных средств и «особый режим» пользования всеми видами связи. Расценивались ли танки как транспортные средства — покамест оставалось неизвестно. Народ юмора не понял — равно как вице-мэр и председатель Леноблсовета, явочным порядком включенные в состав местной чрезвычайки, откуда они самопроизвольно выключились…

Это всё к тому, что Миха мог бы и не просыпаться. Во всяком случае, логики в происходящем наяву было вряд ли больше, чем в его тревожных, несвязных, неотвязных сновидениях, где нелепицы и нестыковки множились в степени абсурда.

Но просыпаться всё-таки пришлось.

Просыпаться всё-таки пришлось, и к тому моменту, когда в ряде прибалтийских городов армия с треском захватила телевидение, радио и другие идеологически невыдержанные объекты и теперь не представляла, что же с ними делать, — к этому моменту Миха и Диана со скрежетом привели себя в порядок, наскоро перекусили и с Романом вместе порешили двинуть к Ленсовету, благо до Мариинского дворца на Исаакиевской площади было две минуты хода; жили они в центре, в самом центре, в эпицентре города, на втором этаже ветхого, проседающего, едва ли не разваливающегося дома, в несуразной, до конца еще не обустроенной квартирке, доставшейся Михаилу в результате развода с его первой благоверной стервой, что, однако же, опять-таки неважно, несущественно и еще раз непринципиально, потому что снова к делу не относится.

На лестничной площадке столкнулись с прапорщиком из коммуналки напротив. Прапорщик, немолодой мужик, контуженный в Афганистане, был в форме и при кобуре на поясе.

— Привет, соседи, — задержался он, протягивая руку.

— Привет, Коля, — Миха обменялся с ним рукопожатием, — что, уже мобилизовали?

Сосед выглядел смурнее, нежели обычно.

— Из отпуска отозвали, — буркнул прапорщик. — Я же всё-таки квартиру получил, говорил я? — Михаил кивнул. — Ну так, — прапорщик поморщился, словно маялся зубами, — завтра собирался переезжать, машину в части выпросил, а нас на казарменное положение перевели. Невезуха, да?

— Невезуха, — согласился Миха. — Ты не в курсе, войска в город введут? — спросил он как бы между прочим.

— А я откуда знаю, — прапорщик посмотрел за окно и мимо.

— А ты сам-то что обо всём об этом думаешь? — напрямки поинтересовалась Дина.

— Мне, Диночка, думать не положено, — сосед со значением сощурился, — да и что тут думать — фигово это всё, точка, — прапорщик заторопился, — вообще-то вы поосторожнее сегодня в городе, на рожон не лезьте… соображаете?

На улице они простились.

Михаил, Диана и Роман заспешили к Ленсовету.

— Если честно, гражданскую войну я представлял себе несколько иначе, — на ходу заметил Ромка.

— Не всё еще потеряно, — беззаботно отозвался Миха.

— Тьфу на вас! — смачно плюнула Диана. — Мальчики, вы хоть на Страшном суде будете серьезными?