Читать книгу "Нечаев вернулся - Хорхе Семпрун"

А вот афоризм о низких чувствах, гарантирующих длительность и интенсивность страсти, Ирида отчеркнула вскоре после того, как определила в номер Агату и ее клиента. Да, ей показалось, что это сильное высказывание и стоит поразмыслить над ним. Но ей не удавалось сконцентрировать внимание, мысленно не выпускать фразу из поля зрения, чтобы хорошенько прояснить ее смысл и отметить все оттенки.

Ее слишком занимало то, как совпали слова Агатиного незнакомца по поводу ее имени с тем, что говорил господин Марк.

Ирида, посланница с милыми сердцу дарами!

Пожалуй, последний афоризм Сиорана в следующий раз стоит дать прочесть господину Марку. Надо думать, у него найдется кое-что присовокупить к этому. На прошлой неделе, когда он объявился с новым своим приобретением (не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что он ее поимеет в первый раз: скорее всего, маленькое приключение, хотя, быть может, и начало долгой истории), он как раз сказал нечто подобное.

Когда прошло некоторое время, господин Марк заказал по телефону напитки. Она вошла с подносом в голубые апартаменты и проследовала прямо в спальню. Фабьена — он назвал ее именно этим именем, когда за час до того входил в номер, — Фабьена лежала одна в широченной кровати, совершенно нагая. А если точнее — на ней были только чулки с резинкой, черные с отливом. Ириде стало интересно, что это за марка: выглядели они шикарно. Но дама резко натянула на себя покрывало. Господин Марк как раз выходил из ванной, одетый в красный махровый халат, обычно полагающийся посетителям голубого номера. Заметив стыдливый жест Фабьены, он рассмеялся. Пока Ирида расставляла на столике бутылки и стаканы, он сел на край кровати и внезапно сдернул с Фабьены покрывало. Фабьена попыталась сопротивляться, но господин Марк твердой рукой пригвоздил ее к кровати.

Ирида приблизилась. Она поняла, что господину Марку захотелось, чтобы она посмотрела, чтобы долго, внимательно, со всем пристрастием разглядела тело молодой женщины. Она исполнила его волю. Отметила про себя, что Фабьена покраснела под ее взглядом, но уже не пыталась уклониться. А господин Марк к тому же раздвинул ее длинные ноги, затянутые в черное, и принялся их поглаживать. Понизив голос, он говорил при этом Фабьене: «В следующий раз — если таковой будет, а это весьма вероятно, — в следующий раз я попрошу Ириду раздеться и присоединиться к нам, когда я возьму тебя. А потом придет день, когда ты сама попросишь меня взять ее у тебя на глазах и станешь ласкать ее, когда я буду с ней». И Фабьена, раскрасневшаяся, с потемневшим взглядом, яростно замотала головой, показывая, что никогда не согласится, и еще произнесла какие-то слова, каковых Ирида не разобрала: то ли потому, что гнев исказил их, то ли дама просто выругалась на непонятном языке. А он только расхохотался, продолжая ее оглаживать. «Не существует истинной страсти, — сказал он тогда, — пока не спустишься на дно преисподней. Называй это бесстыдством, если тебе угодно, но скоро ты сама поймешь!» Фабьена энергично замотала головой — давая понять, что сама мысль об этом ей противна. Но постепенно движения стали более плавными, а губы разомкнулись в протяжном стоне. Она не сводила глаз с Ириды, которая подошла еще ближе и мягко положила ладонь на левую грудь в тот момент, когда Фабьена достигла вершины блаженства.

Да, в следующий раз она поговорит об афоризме Сиорана с господином Марком.

Поскольку следующие разы будут, это уже как пить дать. Больше того: когда они будут вместе, она прочтет им обоим, Фабьене и Марку, этот пассаж: «Глубина страсти измеряется таящимися в ней низкими чувствами, которые служат залогом ее длительности и насыщенности». Им, наверное, будет о чем поговорить.

Но ей пришлось снова отложить книгу. Недаром Ирида в конце концов предпочла всем прочим книгам те, где были, в основном, афоризмы. Краус, Лихтенберг, Ницше, Гомес де ла Серна и Сиоран, который теперь у нес в руках. Так легче прерывать чтение и вновь приниматься за книгу, не теряя нити повествования. Или же Пруст, он тоже у нее неплохо идет. Выныривать из потока его слов, чтобы потом через полчаса нырнуть туда опять — все это труда не составляло. В любом случае купаешься в той же реке. Однако Ирида уже шесть раз целиком перечитала «В поисках утраченного времени». Вот так-то. И «Пленницу» она бы охотно прочитала еще разок.

Но сейчас ей пришлось прервать чтение. Ее вызывали в номер «Жозефина Богарне».

— Heimkehr[40]..

Даниель Лорансон прошептал это слово, вытягиваясь рядом с Агатой, которая, не мешкая, за него принялась.

Когда ему попалась на глаза рожа Карпани в час дня в телехронике, Даниель прежде всего подумал, что надо бежать на бульвар Пор-Рояль и предупредить Зильберберга, чтобы тот был наготове.

Он знал, что Эли снова поселился там у матери.

За время своего изгнания Даниелю, как правило, удавалось разузнавать почти все, что касалось его бывших однокашников. Либо прибегая к помощи Кристины, либо иными более или менее случайными путями он следил за всеми перипетиями их жизни. Впрочем, в последние годы ему было достаточно проглядывать некоторые рубрики во французских газетах, чтобы не упускать их из виду. Кроме Эли, они все блистали в высшем обществе.

Но более всего на Даниеля произвел впечатление профессиональный успех Адрианы Спонти: он никогда не думал, что она сможет освободиться от цепкого влияния Марка и добиться независимого положения.

После распада «Пролетарского авангарда» и разрыва с Марком Адриана сначала пошла работать на завод. То было время, когда французские леваки заново открывали для себя навыки и повадки российских народников эпохи Нечаева. Перенимали их архаичные патриархально-аркадские устремления. Им казалось, что достаточно причаститься бытию пролетариев (правда, не насовсем, а на какое-то время, оставляя для себя возможность возвратиться в насиженные гнезда обеспеченного уюта, к друзьям и близким из среднего слоя), чтобы достичь кровной близости с рабочим классом. Но сущность пролетария определяется, с одной стороны, фатальным происхождением из низов или, как выражались тогда, социальным тяготением, а с другой — неутолимым желанием выбиться из своего круга, потребностью всеми мыслимыми способами выскользнуть, словно из мертвой змеиной кожи, из пут своего пролетарского существования и приобщиться к настоящей жизни, даже если последняя превращается только в имитацию либо карикатуру на жизнь нормального буржуа. И пролагать себе дорогу эти пролетарии должны либо поодиночке, либо сообща — на пути иллюзий и утопий, то есть совершая революцию, хотя у всех на памяти сокрушительные последствия революционной борьбы последнего столетия.

Итак, между фатальностью происхождения и стремлением выбиться из своего слоя разыгрывается драма пролетарского удела[41], способная привести к благополучной развязке только после коренных изменений в структуре общества и производства — если таковая развязка возможна, ибо никто этого еще не доказал, — и никому из самых прозорливых интеллектуалов не дано сделать эту драму своей собственной, какими бы благородными ни были его устремления и от каких бы возвышенных и блистательных писаных текстов он бы ни отталкивался во время своего литературного или религиозного послушничества in partibus infidelium[42].