Читать книгу "Последний заезд - Кен Баббс"

Я не мог сказать «нет». Штанины уже были распороты по швам. Она высунулась из-за столба, по-прежнему не поднимая глаз. И попросила, чтобы я вернул одежду, когда закончу, пожалуйста, очень хорошо. Я пообещал и дал честное индейское.

Прежний обычай седлать на арене сегодня не подошел бы. Нетерпеливым телезрителям с их дистанционными щелкалками это показалось бы ненужной затяжкой. А тогдашним зрителям щелкать было нечем, и поэтому у них было гораздо больше терпения. Эта канитель им нравилась. Они могли присмотреться к лошадям и всадникам еще до езды. Лошадь выводят на обозрение голенькую и буйную. Наездник идет следом, несет седло и сбрую, помогает седлать и завязать ей глаза.

Первой выводят серую кобылу Сандауна. Она идет между лошадьми помощников, послушно, но нервничает. Останавливаются в центре арены, и она стоит между двумя лошадьми, переживает, как невеста. Веревку от ее недоуздка пропускают через седельную вилку правого всадника, потом обратно через недоуздок под челюстью, оттуда поверх шеи и закрепляют на рожке седла того же помощника. Потом с обеих сторон недоуздка подсовывают двойную полосу красного муслина. Она покорно принимает повязку на глаза, словно эта грязная тряпица — кружевная вуаль. Затем она ждет, навострив уши, — ждет, когда приблизятся шаги. Сандаун несет свое седло с бисером и подает наезднику слева от нее. Тот тихо кладет седло ей на спину. Опустившись на колено, почтительно, как жених, Сандаун затягивает подпругу у нее под ребрами. Ждет, когда она выдохнет, затягивает туже и завязывает пристяжной ремень. После этого он заходит за лошадь помощника и вскакивает на нее. Теперь, сидя сзади наездника, он может пересесть на свою кобылу, осторожно, чтобы не растревожить ее раньше времени. Зрители, затаив дыхание, наблюдают за тем, как он вставляет ноги в стремена. Это классика, говорит их молчание. Исторический союз царственных особ. Брачный танец двух стихий, человеческой и животной. И словно чтобы подчеркнуть стильность события, происходит восхитительное явление. За северным краем стадиона, там, где стоят арендованные киоски, возникает пыльный вихрь и, перемахнув через ограду, вторгается на арену. Этот дервиш приближается к церемонии, вздымая к небу порванные билеты и арахисовую шелуху, как девочки, бросающие розовые лепестки при венчании. Происходило это так естественно, что никого даже не заинтересовало, пока об этом не упомянул на другой день «Орегониан».

Зрители теперь так же возбуждены, как кобыла, силятся вообразить брачные клятвы, которыми обмениваются там, у освященного кровью алтаря. «Ты, Сандаун, берешь эту кобылу?» «Ты, Спираль, берешь этого всадника?» Человек и лошадь одновременно кивают. Сдерживающую веревку выдергивают с одной стороны, повязку на глазах сдергивают с другой. «Объявляем вас ковбоем и мустангом. Пусть брыкается!»

Сандаун откидывается назад и шпорит шею и плечи кобылы. Кобыла мощно лягает небо. Публика с грохотом вскакивает на ноги — и завертелось. Сандаун отклонился так далеко назад, что вскинувшийся круп сшибает с него шляпу. Какое-то мгновение животное и всадник ошеломляюще вертикальны: лошадь идет практически на передних ногах, как цирковой акробат на руках; всадник стоит в стременах, без шляпы, волосы его взлетели гребнем. Потом задние копыта опускаются на землю — точнехонько рядом с отпечатками передних копыт. Передними она ловит облака, потом складывается вдвое и, взмахнув головой, заворачивает переднюю часть влево. И снова влево. И снова. И снова! Качелями — вверх и вниз, и кругом, кругом, против часовой стрелки, все быстрей и быстрей. Пыльный вихрь не может устоять перед искушением. Он подкатывается к ним, разбрасывая мусор, как конфетти. И сливаются в одно пыльное облако — человек и животное, земля и воздух, мусор и конфетти… вертятся вместе, так что не понять уже, где перед, где зад. Потом лошадь вылетает из облака и из последних сил бросается бежать поперек арены, взбрыкивая вдвое сильнее, прыгая и опускаясь на прямые ноги, так что спина болит только оттого, что это видишь. Раз за разом, шпоры и взбрык, шпоры и смерч. Свадьба явно закончилась, медовый месяц — тоже. И все-таки Сандаун не позволяет борьбе выродиться в обычную домашнюю склоку. Он продолжает ехать — прямой, каменноликий и, как ни странно, даже рассудительный. Каждой жене на трибунах это — бальзам надушу; каждый муж испытывает гордость.

В то время не было пятнадцатисекундного регламента. Судьи оценивали тебя, пока считали, что твоя езда заслуживает оценки. Вот почему натыкаешься на старые рекорды — шестнадцать секунд, двадцать секунд, тридцать семь секунд![53]Вот сколько они позволили ехать Питу Уилсону на маленьком самолете-снаряде по кличке Шрапнель в 1917 году. Если не верите мне, посмотрите в библиотеке. При этом Питу срезали сколько-то очков! Какому-то судье что-то не понравилось в езде Пита, и, чтобы убедиться, он позволил Питу поездить еще.

Но долгий заезд Сандауна на Спирали был совсем не таким. Судьи не искали оплошностей. Они наслаждались зрелищем, как все прочие. Честно говоря, не помню, дал ли колокол сигнал к окончанию. Конец и так был очевиден. Просто-напросто кобыла перестала брыкаться. Склонилась перед превосходящей силой. Помните детскую сказку, как Ветер заспорил с Солнцем, что он сильнее. В доказательство он пытается сорвать плащ с пилигрима. Пилигрим только плотнее закутывается в плащ. Тогда выходит Солнце и греет, так что человек сам снимает плащ.

Трибуны радостно взревели, когда индеец уезжал с арены верхом на Спирали, послушной, но не покоренной. Сохранившей достоинство. Сандаун ее не победил, так нельзя сказать, — он ее наставил. Когда они проезжали, я успел еще раз заглянуть в глаза лошади. Гроза прошла, безумие излечилось. И кончились годы дикости. Когда я ее видел последний раз, она везла повозку с молоком компании «Даллес кримери» и позволяла школьникам сидеть у себя на спине… сохраняя достоинство.

Заезд Джорджа был похож на предыдущий, как вилка на бутылку. Джордж понимал, что должен в чем-то превзойти приятеля, а достоинство не было его козырем. Он знал, что выглядит смешно в своей вялой рабочей шляпе, сношенных сапогах, с бесформенным седлом на плече, похожим на разложившуюся до неузнаваемости тушу, — и на этом решил сыграть. Прежде чем отдать седло помощнику, он изящно обмахнул его рукавом. Зрители засмеялись. Потом он загнул поля шляпы кверху, как погонщик мулов, и устроил дурацкую возню с подпругой и наглазной повязкой. Закрепив седло, он велел обоим помощникам отпустить Длинного Тома и отъехать. Приложив палец к губам, Джордж на цыпочках попятился от коня. Назад, назад, на цыпочках…

— Что это он выдумал? — поинтересовался Нордструм на помосте.

Пьяным голосом ему объяснил Билл Коди:

— Черномазое клоунство — хочет вскочить на него сзади вразножку.

После чего, к общему смущению, старик блеющим голосом затянул похабную школьную песенку:

Прыгнул я в седло,

А она седло забыла.

И загнал под корень

В старую кобылу!

Привяжи за хвост

К дереву, к дереву…

Никто не засмеялся, даже Нордструм. Песенка постепенно затихала. Знаменитый шоумен быстро терял аудиторию. Но насчет намерений Джорджа он был прав. Конь с завязанными глазами принюхивался к воздуху, озадаченный отсрочкой. Джордж разбежался, шлепнул ладони на высокий круп и прыгнул. Раньше, чем он опустился в седло, конь уже взбрыкнул — черт с ней, с повязкой. Джордж схватил одной рукой плетеную веревку, другой — повязку. Долгокостый конь сделал для начала пару умеренных прыжков, чтобы Джордж смог найти стремена, а потом решил взяться за дело серьезно. Только вот Джордж решил иначе. Он знал, что, если есть у него шансы затмить величавого индейца, искать их надо в другой стороне — в клоунаде, в буффонаде, в паясничанье, — и в эту сторону устремился со всей решительностью. Как советовал его почтенный папа: «Если надумал съесть арбуз, съешь арбуз».