Читать книгу "Симптомы счастья - Анна Андронова"

В сорок девятом Митю выпустили. Он не приехал, хотя было уже все сказано и написано. «Незачем, и ты не приезжай». К нему помчался Гриша. Митя вернулся в институт, но практически на лаборантскую должность, работать почти не мог, был очень болен. У него была комнатка в квартире на восемь семей, собака во дворе. На фотографии рядом с Гришей – седой, изможденный человек с залысинами, смутно напоминающий папеньку в последние его годы. Даже по черно-белому снимку угадывается нездоровая желтизна лица, плечи опущены. Это, конечно, не Митя.

Опять все покинули ее, память привычно перечислила родителей, сестру, брата… Гриша молчал. Между ними стояло Митино горе, потом его смерть, вовремя не узнанная, пропавшие племянники, Милькино «ты права». Когда Сталин умер, Гриша рыдал в голос, плакала Елена Михайловна. Эти слезы объединили их, но того любовного растворения, единения и ощущения общего организма, как в довоенные годы, уже никогда не было, и потом уже казалось, что вот тогда и было настоящее счастье, а война все разрушила и покалечила. Война ли?

Елена Михайловна

Они не ссорились, нет. Просто что-то уже ушло, нежность, может быть, потребность держаться рядом, прикасаться, хотя любовь их всегда была больше дружбой, чем страстью. Григорий Львович, такой темпераментный и жгучий по натуре, в сфере интимной был необычайно трепетен и осторожен. Елена Михайловна тоже питала свое чувство больше созерцательной и духовной пищей, чем физической. Но вообще она была женщиной красивой и долго эту красоту сохраняла. Сама любила глянуть мимоходом в зеркало и обнаружить изящный стройный силуэт, медовые локоны, небрежно собранные в пучок, яркие глаза. Она любила летящие яркие платья, легкие туфли. Ей все шло, и хотя денег на наряды никогда не было, она исхитрялась что-то перешивать и обновлять своими силами.

Ей нравилось работать со студентами, здесь она была ас, плавала как рыба в воде. В науке она, по словам Гриши, «на ногах стояла твердо, но без полета», полет был у него. Но ее семинары были уверенными и четкими, для первых курсов – основательными и простыми. Тут, у доски, она могла подумать и о том, как сидит юбка, как лучше построить фразу, пошутить, слегка пококетничать. Выступала. «Артистка!» – говорил Гриша. Будь она женой номенклатурного работника или просто человека более светского, чем Черкасов, – блистала бы на вечеринках и банкетах, в театре и на концертах, меняла бы платья каждый день, подбирала бы сумочку к туфлям. А так… Да бог с ними, с платьями, она и не помнила, когда их было у нее много. Вся светская жизнь происходила в коридорах университета, в аудиториях, а чаще всего – у них дома. И не столько были нужны платья, как необходимы были восхищенные взгляды и комплименты. «Елена прекрасная и премудрая», Гриша сиял, готов был переставлять ее с места на место, как вазу, только бы все ее увидели, услышали, узнали. Орал в прихожей, впуская гостей: «Вы знакомы с моей женой? Сейчас я вас познакомлю!» Гордился, восхищался.

Со смертью Мити все изменилось. Любил ее, конечно, любил! Но уже без полета, спокойно. «Это Елена, моя супруга». А ей, напротив, так захотелось обожания, страсти, трепета и снова влюбленных глаз.

Один раз только показалось, что возвращается прежнее отношение. Это был период, когда Елена Михайловна защищала кандидатскую, году в пятьдесят шестом или пятьдесят седьмом? Сейчас не вспомнить. Гриша опять стал учителем, она ученицей, смотрела снизу вверх, а он ходил по комнате, размахивая руками. «Еленка, ну Еленка, смотри сюда!» А она опять смотрела на него, как в юности, ловила каждое движение – голос, глаза, вихор, в раздражении заправленный за ухо… Вернуть, вернуть все! Нет, не получилось. Неужели больше никогда?

Его звали, ну, например, Андрей. Фамилию она и сейчас не решилась бы назвать, большой человек стал. Елене Михайловне было за пятьдесят, ему – за тридцать. Молодой, талантливый, очень талантливый. Красивый по-мужски, бородатый блондин, громкостью напоминающий Гришу. Иногородний аспирант, но уже ясно, что работать будет у них. Она ехала утром на работу в ожидании его лица: прямые брови, нос с горбинкой, глаза чисто-голубого цвета, манера тереть лоб и морщить нос мелкими складочками. Подъезжая, уже пылала щеками, забегала в вестибюль, прижимая к ним ладони. Было стыдно, нехорошо, сам Андрей, видимо, понимал ее румянец.

Что-то было с ней не так, может быть, гормоны? Беспокоили разные женские неприятности, тянуло в животе. Райка бы, покойная, разобралась. Преемница, точная Райкина копия, толстоногая грудастая еврейка, покопалась в Елене Михайловне осторожными руками, помяла живот, покрутила бумажки с анализами. Все вроде хорошо, климакс как климакс. Следить за давлением, на приливы не обращать внимания, витамины, прогулки, физкультура. «Вы с мужем как живете?» Вроде хорошо. Врачиха многозначительно засмеялась. «Значит, надо еще лучше!» Елене Михайловне казалось ужасным, что ее пылающие щеки и уханье сердца в животе при появлении Андрея в конце коридора – это пошлый заключительный выброс женских гормонов перед концом всех чувств.

Они дружили, появлялась кое-какая совместная работа, в проекте – статья. На кафедре это одобряли. От Елены Михайловны протянется ниточка к Черкасову, молодой человек закрепится. Гриша о нем был хорошего мнения, он вообще одобрял провинцию, говорил, что там как раз и надо искать самородки. В то лето, когда Надя родила Сереженьку, Елена Михайловна купалась в волнах своего чувства. Любовь? Нет, не может быть. Влюбленность. При этом оставался Гриша, Левушка, домашние проблемы, но жизнь опять кипела по-молодому, бурлила и казалась новой. Хотелось тоже кипеть и бурлить и бросаться в омут с головой. Тем летом она готова была объясниться. Андрея дома ждали жена и маленькая дочка, белокурая, тонкорукая. Как могла быть у нее… Не забыть те провожания домой после долгих бдений на работе, прикосновения рук, душный запах сирени во дворе, паузы: «Елена. Михайловна». Он целовал ей руку у подъезда. Она бежала по лестнице, не чуя ступеней, падала на кровать, раскинув руки, улыбалась сама себе. Гриша заметил: «Еленка, ты у нас цветешь, тебе идет быть бабушкой!» Какой бабушкой! Если бы не морщинки, не годы… Ведь бог знает как давно уже она живет, ей было за тридцать еще в войну…

Их платонический роман длился много лет. Андрей защитился, вышла их статья в соавторстве, потом уже его одного, без Елены Михайловны. Он ушел в новый институт на заведывание отделом, быстро пошел в гору, жена его родила мальчиков-двойняшек. С Еленой Михайловной виделись они редко, потом умер Гриша, и с ним умерли все желания и чувства. Гриша, Гриша… Никого, кроме него, в ее жизни и быть не могло.

И опять приходили и уходили воспоминания, видения из прошлого. Как много было всего, неужели с ней? Ее босые ноги на ступенях киевской дачи. Милькины косы, Митины стихи под подушкой, поезд, шкатулка для рукоделия, оклеенная изнутри кусочками атласа и бархата, маменькино мертвое лицо на вокзале, Александра. Толстая нахмуренная Райка стучится в окно, Гришино пальто на вешалке, ее «беременное» платье в мелкую клетку. Левушкины коричневые штанишки с пуговицей на поясе, чернушихинская зимняя дорога, снег, Гриша у доски в лекционном зале, Гриша на даче, на озере, с Сережей на руках, Гриша за письменным столом. Гриша в гробу, заваленном цветами и венками, Лева рыдает. Надя на кухне меряет ему давление старым прибором. Надя, Надя, Надя….