Читать книгу "Не отступать! Не сдаваться! - Александр Лысев"

Лейтенант оставил позади еще несколько десятков метров и, отдыхая, повернулся на спину, уткнувшись затылком в нечто мягкое. Итак, он мог двигаться, что уже само по себе очень хорошо. Теперь надо было выбрать направление. Он вгляделся: прямо перед ним начиналось то самое поле, по которому десять минут назад, час или два (Егорьев не знал, сколько он пробыл без сознания) двигались немецкие машины. Значит, дорога слева, за краем леса. Ему надо преодолеть по этому полю еще несколько сот метров, и тогда… А что тогда? Егорьев только сейчас задал себе этот вопрос. Куда ему деваться? Эта территория уже занята немцами, что будет здесь с ним, раненым?

«А может, не занята…» — ухватился за подобную мысль лейтенант.

И вдруг его охватила ярость. Какого черта! Кто бы ни был и что бы ни делалось кругом, ему до этого нет дела. На лбу Егорьева выступили капли пота, он почувствовал какое-то внутреннее раздражение, именно не боль, а жгучее, тяготящее раздражение, будто через него пропустили разряд тока.

«Лишь бы не сидеть на месте!» — с отрешимостью подумал Егорьев.

Резко перевернувшись, почувствовал, как острая боль снова пронзила все тело, но не остановился, не замер, выжидая, пока немного успокоится, а энергичными движениями, почти бросками, стал продвигаться вперед.

Неожиданно он натолкнулся опять на мягкое. Это оказался труп человека. Сообразив, что и то «нечто», на что он положил тогда голову, было не чем иным как мертвецом, Егорьев затрясся всем телом и с удвоенной силой, будто его кто-то нахлестывал сзади, покарабкался прочь.

Выбравшись в поле, лейтенант на несколько секунд потерял сознание. Еще до конца не выйдя из этого состояния, лишь открыв глаза, снова ринулся вперед. Дальнейшее было в полузабытьи: Егорьев упирался здоровой ногой в борозды, сгребал пальцами руки землю и все бился, толкался, дергался, сам того не замечая и не осознавая, что находится на одном и том же месте…

Приближающийся шум мотора будто удар обухом встряхнул все в голове Егорьева. Сознание вдруг стало необычно ясным и отчетливым, боль захлестнуло внутри непонятно откуда взявшейся, какой-то ледяной струей, кровь прилила к лицу. Лейтенант приподнялся, поглядел по сторонам: в нескольких десятках метров от него, прямо по полю, не разбирая дороги, мчался, приминая колесами невысокую траву, грузовик, наполненный людьми. Сидящие в кузове были одеты в советскую военную форму, и Егорьев, поняв, что это его последняя надежда не сгинуть окончательно в этом голом поле, закричал что было сил:

— Э-эй! Стой! Стой!

Крик получился хриплый, сдавленный, слабый. Да будь он и в десять раз громче, все равно его никто бы не услышал за сопутствующим движению грузовика грохотом. Егорьев и сам смекнул, что слышать его из машины не могут. Вытащив из кобуры пистолет, упирая его рукояткой в грудь, одной рукой поставил оружие на боевой взвод и невероятным усилием воли заставил себя подняться на колени, тем самым по пояс высовываясь из травы, прицелился в движущуюся машину, несколько раз нажал на курок. Пули угодили в борт грузовика, расщепив доски в местах попадания. Тотчас же в машине залязгали затворы, и Егорьев, чувствуя, что сейчас последует ответный залп, выкрикнул на последнем надрыве:

— Свои! Свои! Помогите!

Лейтенант уже не слышал, как подобно ржавым отпирающимся засовам взвизгнули тормоза грузовика, как, выпрыгнув из машины, бежали по полю несколько человек — упав в траву, он был в беспамятстве…

Тряска на ухабах вновь приоткрыла Егорьеву глаза: он лежал на дне кузова, вдоль бортов расположились красноармейцы, грузовик несся на огромной скорости.

«Лишь бы не сидеть на месте», — в последний раз подумалось лейтенанту, проваливающемуся, теперь уже надолго, в бессмысленную пустоту…

44

— Этот будет жить, а может быть, еще даже и воевать, — громко и отчетливо произнес чей-то голос над самой головой Егорьева.

«Когда же, наконец, все это кончится?» — первое, о чем подумал лейтенант, увидев перед собой серую брезентовую стену палатки. Что это именно палатка, Егорьев понял лишь потом, сейчас же его интересовало одно: долго еще перед ним будет то свет, то тьма, то реальное восприятие окружающего, то беспамятство?

Однако на этот раз сознание вроде бы закрепилось прочно. Егорьева только что сняли с операционного стола, и теперь он лежал тут же, в палатке полевого госпиталя, на ветхом топчане — должны были прийти санитары, чтобы грузить раненых на автомашины. Как впоследствии узнал Егорьев, осколок, которым он был ранен, вошел под левую лопатку, пробил плечо и застрял у начала реберных костей, на четверть своей длины высунувшись наружу уже из груди, ободрав своими острыми, с зазубринами краями кожу на шее. При этом оказался затронут какой-то нерв, в результате чего отнялись, повиснув плетьми, левые рука и нога. Уже после Егорьеву растолковали, что последствия его ранения не столь серьезны: и рука, и нога со временем восстановятся, вплоть даже до первоначального состояния, осколок тоже извлечен без каких-либо отягчающих последствий. Все это лейтенант узнал потом, сейчас же лежал на топчане, толком еще не осознавая, что с ним все-таки произошло, но тем не менее радуясь, что боль ушла куда-то внутрь и почти не напоминает о своем существовании, а голова по сравнению с последними сознательными впечатлениями и ощущениями ясная и отдохнувшая. О чем-либо еще Егорьев больше подумать не успел: стены палатки вдруг заходили ходуном, лейтенант, пугаясь, что снова теряет сознание, зажмурился, но, через несколько секунд открыв глаза, сообразил, что его перекладывали с топчана на носилки и теперь несут. Вскоре Егорьева подняли в кузов грузовика и положили в ряд с остальными ранеными. Машины тронулись. В дороге лейтенант даже умудрился немного поспать под слабое покачивание и несильный, будто добродушный гул работающего мотора. Резкий гудок паровоза возвестил о прибытии машин на станцию. Тут опять Егорьева, как и других, сняли с машины и перенесли в вагон санитарного поезда, уложив на верхнюю койку у окна. Паровоз прогудел снова, послышался легкий шум, и вот уже станционные пейзажи стали медленно уплывать назад. Состав набирал ход. Лежать в чистом белье под свежей простыней и на мягкой подушке было очень хорошо. Сонливая умиротворенность безраздельно владела Егорьевым. Ничего не болело, ничего не хотелось делать и ни о чем не было желания думать. При полном сознании и реальном восприятии окружающего проявлялась тем не менее какая-то заторможенность разума. Но чувство это было приятное, словно плывешь куда-то, а куда — неизвестно, но плывешь безмятежно, спокойно и по течению. Находясь в таком состоянии, Егорьев, сам того не чувствуя, заснул под мерный перестук колес…

…Среди ночи лейтенант начал задыхаться во сне, отчего и пробудился, преисполненный бессознательного испуга. Широко раскрыв рот, долго вдыхал и выдыхал застоявшийся вагонный воздух, пропитанный запахом лекарств и наполненный летней духотой. Когда дыхание вошло в нормальный ритм, несколько успокоился. Все тело горело в жару, голова болела, в плече снова ломило, и отдающимися в висках ударами гулко бился пульс.

Поезд несся на огромной скорости, колеса в бешеном темпе выстукивали четкую, отрывистую дробь, вагон швыряло из стороны в сторону так, что Егорьев то сползал влево, нависая над самым краем койки и рискуя свалиться вниз, в проход, то при очередном, довольно быстро повторяющемся изменении положения вагона стукался всем телом о стекло и о часть железной стены, благо что еще здоровой стороной. Чувствуя, что так можно и вылететь со своего места, лейтенант отодвинулся подальше от края. Поглядев в окно, не увидал там ничего, кроме непроглядной темноты, и вдруг задумался, вроде бы ни о чем конкретном и в то же время обо всем.