Читать книгу "Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин"

Что делать? Не знаю. Обращаясь к тебе, мамочка, я надеюсь отыскать спасательный круг. Пишу тебе — и вроде бы слышу твой защищающий меня голос, как тогда, на сцене училища…

Всегда с тобой!

Даша».

«Всегда с тобой…» Она уже не была ни с кем из нас, через годы я смог написать это. Но через годы…

С неотправленными «дневниковыми письмами» сестра обращалась к маме почти ежедневно. А то и два или три раза в день. То, в чем она исповедовалась, имело отношение ко всей ее жизни на взморье. Поэтому даты указаны не были.

И тут Георгия Георгиевича посетила мысль, воплощение которой только и могло спасти нашу маму. Елчанинов подумал, что, если вырывать из дневника страницы и день за днем или неделя за неделей посылать их в Иерусалим, мама будет знать, что Даша жива. Его, елчаниновский, характер требовал ответить спасением на спасение.

В дневнике, к счастью, было много страниц: сестра завела его в самом начале прибалтийского — и последнего! — периода своей жизни. На первой странице я прочел: «Когда-нибудь я непременно пошлю тебе, мама, то, что сейчас пишу…»

Значит, мама будет уверена, что Даша уже начала «посылать». Георгий Георгиевич придумал это, впервые за все свои лета поверив, что ложь во спасение — тех, кто достоин спасения! — это не ложь. И не грех…

То, что сестра доверила лишь себе и бумаге, взбудоражит маму?.. Что поделаешь! Но не убьет ее.

Я опять забежал вперед. Возвращусь к первому утру… после той ночи.

Не дожидаясь Иманта, Елчанинов отправился на соседнюю дачу. Увидев его, Эмилия со своей обычной взбалмошностью засуетилась, попросила обождать ее на кухне, а сама скрылась в спальне. Там она суетливо, но тщательно нарядилась и вышла к Георгию Георгиевичу, как на свидание. То, что произошло ночью, Эмилии было еще неведомо.

— Без цветов? — Ее вздорность всплеснула руками, что означало разочарование.

Но тут Эмилия заметила сквозь окно какую-то тревожную суету возле дома Алдонисов. Вгляделась, подбежала к другому окну со своей всегдашней шумливостью.

— Что там такое? А? Я боюсь…

— Как вы можете бояться того, что сами же сотворили?

— Я? Сотворила?!

— Хотите, чтобы я вам напомнил? Извольте… Оклеветали красивую — душевно и внешне — молодую женщину с неприятной для вас фамилией Певзнер. Вселили в дом Алдонисов сатану недоверия и подозрений… Погубили Дзидру и Дашу, а стало быть, полагаю, и Иманта… Уж не говоря о Дашиных близких! Этого мало? Такие злодеяния и Демону не под силу.

— Я? Погубила?!

Эмилия, не к месту разнаряженная, заметалась по кухне, где места для метаний было недостаточно — и она то и дело наталкивалась на стол, на плиту, на табуретку.

— Я хотела только помочь!

— Чем? Ложью? Дьявольской клеветой? — перебил ее Елчанинов. — Если б вы не были дамой, я вызвал бы вас на дуэль. И убил бы! Можете не сомневаться: убил. Не промахнулся бы!..

Афанасьев ничего подобного Нелли Рудольфовне не говорил. Может, потому, что не принадлежал к дворянскому роду?

С утра до ночи Имант сидел у моря, которое с детства считал своим главным другом. Известно, однако, что худший враг — это бывший друг… Сия печальная истина была ему пока неизвестна. Но ведь он не конфликтовал с морем, не нарушал его законов, не ссорился с ним. За что же оно свело его судорогой? И из-за этого он лишился, навсегда лишился людей, без которых бытие его разрушилось, кончилось.

— Точнее, оно невозможно без Даши, — сказал Игорь, прилетевший из-за океана к нам в Израиль. — Факт ухода родителей прежде ухода детей принят и самими детьми как естественность. Где, в какой семье или в каком романе мужчина накладывает на себя руки из-за смерти матери? Нет, мне кажется, подобных семей и подобных романов. А из-за смерти любимой женщины? Даже из-за ее измены? Такие сюжеты в искусстве до оскомины традиционны, поскольку традиционны в реальности. И вроде бы это несправедливо: мать у каждого человека одна, а любимых может быть сколько угодно. Несправедливо… Имант был образцовым сыном! Но жить он все-таки не сможет без Даши. А мы-то как сможем?..

Георгий Георгиевич почти все время был рядом с Имантом… Эмилия же, чтобы более ни с кем из соседнего дома не встретиться, удрала к подруге в город. Она не думала, что слухи, интриги, сплетни способны убить… То есть в политической сфере она это предполагала и даже сама наблюдала, а в лирической — нет. Если бы ей заранее сказали, чем все закончится, она бы со взбалмошной суетливостью бросилась исправлять ситуацию. Но сколько ситуаций мы бы исправили, если б могли заглянуть вперед?.. Нет, она все же не была копией Нелли Рудольфовны: вздорность толкала Эмилию на действия необдуманные и примитивные. Красовской же внешняя принадлежность к «прослойке», даже к элитарной «прослойке», подсказывала шаги более изощренные. А результаты? Они — дети случайностей и совпадений. На совести Красовской была жена Афанасьева, а на совести вздорной Эмилии — Дзидра и Даша… Нет опаснее тех интриг, что вторгаются в любовные страсти.

Елчанинов пытался припомнить истории, подобные той, что случилась, которые бы оставили по себе вечную и траурную память, но не привели бы к новым смертельным исходам. «Имант должен сделать вывод, — думал Георгий Георгиевич, — что и для него не все кончено!..»

А тот, вглядываясь в даль, произносил одни и те же слова:

— Они возвращаются…

* * *

Часами, окаменев, отупев от неверия в свершившийся факт, я сижу на берегу Средиземного моря. Так Имант — на берегу равнодушно-хладного Финского залива… «Она возвращается!» — хочется крикнуть и мне. Но это было бы более, чем сумасшествие. Перепутать сестру я издали с кем-нибудь бы и мог… Но перепутать моря? Если бы Имант уплыл за тот горизонт, который передо мною, его бы не парализовала судорога. Тогда бы и Даша и Дзидра… Если бы вообще можно было заранее отрепетировать события, а уж потом, все учитывая и исправляя, участвовать в спектакле, длящемся годы, десятилетия…

Но отрепетированных судеб я не встречал. А жизненные импровизации и необдуманности дорого — о, как дорого! — порой нам обходятся. Плещется теплом Средиземное море… А я замерзаю…

Есть такой анекдот… Смешной и трагичный. Он именуется жизнью. Ее можно назвать и «романом с вырванными страницами». Я вырываю страницы, вырываю страницы… Чтобы второстепенность не заглушила смеха и не спрятала слез.

Но стены смеха на свете нет. А Стена плача пролегла от Иерусалима по всей земле.

Москва — Внуково, 1992–1993

Иерусалим — Тель-Авив, 1993

Книга третья

САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ И КОРОТКАЯ

Все мы в этой жизни хоть немного, хоть в чем-то да виноваты… Я — в своей детской любви к той, что была любви недостойна и обрекла меня на недоверие к женщинам и холостяцкое прозябание. Игорь — в столь частых переходах через границу иронии к цинизму. Отец — в затянувшейся, как младенческая корь, ортодоксальности. Даша — в невольном совращении женатого человека. Еврейский Анекдот — в тайном обожании жены своего лучшего друга. Дзидра — в разламывавшей ее, словно землетрясение стены дома, жажде мщения. Так размышляю я сейчас… Лишь за мамой и Имантом, думаю, не числилось грешных поступков. Испытав в ранней юности тошнотворность примитивного общения, тщившегося выдать себя за любовь, Имант был способен на чувства богатырские, как его фигура и неколебимый характер. Таким чувствам он и воздвиг пьедестал для памятника Даше «при жизни», который стал памятником «при смерти». За что же выпали Иманту испытания, перенести которые не сумела даже его — тоже мощная — психика? За что?! И кто был виноват в беспробудных его несчастьях? Задаю себе этот вопрос и сам отвечаю: те, что украли у матери его, Дзидры, все. Взамен же осатанили душу ненавистью и жаждой мести. Ненависть заставила перепутать русское со сталинским, утопила разум. А потом утопила саму ее и мою сестру…