Читать книгу "Синдром Л - Андрей Остальский"

Помолчал. Добавил:

— Особенно тяжко бывает, когда вы там кричите за стеной… Такая тоска охватывает… хоть плачь… А вы все не замолкаете, все орете, выплескиваете из себя все… Рядом совсем. Стены-то тут, сама видишь, не особенно. Никакого звукопоглощения. Все, что происходит, — будто тут же, в соседней комнате, а то и в этой же. На диване рядышком. Мне вчера так и казалось, что вы прямо у меня на диване трахаетесь.

Замолчал. Закрыл глаза.

Я сидела рядом не шевелясь. Было стыдно и противно. И вроде чуть-чуть жаль этого старого урода. Он же не виноват, что он старый урод. Или виноват?

А он открыл глаза. И неожиданно высоким голосом прогнусавил:

— Невыносимо это, понимаешь, Саша? Невыносимо.

С.

Темнота оказалась все же не абсолютной. Когда мои глаза освоились, я увидел, что откуда-то издалека, на уровне пола, сочится слабенький свет.

Я осторожно двинулся вперед, споткнулся обо что-то, но удержался, не упал. Держась за стенку, добрался до источника света. Там оказалась еще одна дверь, я толкнул ее, она поначалу не открывалась. Пошарив, нащупал ручку. «Опять! — подумал. — Не дай бог, еще раз придется вырывать с корнем!» Но на этот раз ручка поддалась легко. Дверь открылась, и я оказался на тускло освещенной лестничной площадке. «Вверх или вниз?», — подумал я. И тут же спросил сам себя: «А с какой вообще стати ты даешь вовлечь себя в очередную игру?» На этот вопрос не было вразумительного ответа, кроме одного: императив говорил, что надо идти. И еще: откуда-то было известно, что надо именно спускаться, а не подниматься. Я пошел вниз. Этажом ниже оказался вход в подвал, в длинный коридор, весь выложенный бледно-голубым кафелем и тоже еле-еле освещенный неоном.

Откуда-то повеяло холодом. Причем так сильно, что стало понятно: дело не только в отсутствии отопления. Похоже, здесь работали мощные холодильные установки.

В конце коридора стояла та самая женщина в белом халате, она, судя по всему, ждала меня. Увидев, поманила рукой и тут же скрылась, повернув направо. Я последовал за ней. «А может, не стоит? — заявил о своем существовании внутренний голос. — Может, все-таки проявим немножко благоразумия и здравого смысла? Хоть разочек — разнообразия ради? Ну чего, в самом-то деле, переться за всякими женщинами в белом? До добра такие бабы, как правило, не доводят».

«Много ты знаешь, — огрызнулся я. — Молчи уж. С Шурочкой опростоволосился, с Чайником запутался, с Рустамом зашел в тупик. Нет тебе больше веры. Теперь у меня императив вместо тебя имеется».

Женщина в белом халате ждала меня сразу за поворотом, там обнаружилась еще одна дверь, она быстро отперла ее и жестом пригласила войти.

Мы оказались в средних размеров квадратной комнате. Свет и здесь был синевато-загробным, а стены темно-коричневыми. При ближайшем рассмотрении они оказались обиты каким-то плотным материалом, чем-то вроде толстого войлока. Бросились в глаза темные пятна на покрытом ковролином полу. «Кровь, что ли?» — подумал я.

В комнате стояли стол, стул и шкаф, больше ничего.

Моя сирена хоть и не пела, но на свой остров меня заманила. Придвинула ко мне стул, а сама уселась на стол. Сказала:

— Чаю вам предложить не могу. Видите сами, здесь ничего нет. Ни плиты, ни чайника. Такая вот бедность.

— Да еще и холод собачий… А что это вообще такое? Что это у вас тут в подвале?

— А вы как думаете? — спросила она и посмотрела на меня странно.

— Не знаю… Но… вообще-то похоже на морг!

— О, как вы догадливы. — Женщина беззвучно рассмеялась. — Только я вам об этом не говорила… И вообще — вы здесь никогда не были, договорились?

— О’кей, — сказал я. — Договорились… Только я не понимаю, зачем в поликлинике морг? Как такое может быть? Здесь что, много людей умирает? Но почему? И что это за комната такая странная, в которой мы сейчас находимся? Какая-то здесь аура плохая… и запах такой странный… Здесь, случайно, не расстреливают?

Вместо ответа женщина соскочила со стола и подошла вплотную ко мне.

— Можно я ваши руки посмотрю? — сказала она и, не дожидаясь согласия, взяла кисти моих рук в свои. И принялась поворачивать их в разные стороны, внимательно рассматривая.

А я стал рассматривать ее. Ей было, наверно, слегка за сорок, видно, начала полнеть, а может, и всегда была склонна к полноте. Но границу, после которой женщина теряет привлекательность, она не перешла. Глаза зеленые, красивые. Волосы каштановые хороши. И губы. Еще недавно я бы наверняка сделал стойку и попытался получить телефончик. Но теперь… в своем нынешнем заколдованном состоянии я и выражение такое больше не хотел употреблять. Шурочка испепелила, выжгла часть души. Возможно, не самую лучшую часть, но все равно… Травма. Не может же быть такого, что другие женщины меня теперь вовсе не интересуют! Да нет, интересуют, конечно… но…

— Спасибо, — грустно сказала женщина. — Вы меня извините, но… вы не будете возражать… если я еще и на ухо ваше левое взгляну?

— Валяйте, — сказал я. — Но все-таки хотелось бы понять, что значит сей сон. Что вообще-то происходит?.. Кто вы такая и зачем вызвали меня в столь неурочный час?

— Сейчас все поймете… дайте мне только закончить…

У нее были очень ласковые руки. Она прикасалась ко мне бережно, почти нежно, я очень даже чувствовал ее лицо и губы рядом… И от нее так замечательно, так вкусно пахло женщиной. Недурно было бы взять да и поцеловать ее. И еще совсем недавно я бы обязательно так и поступил. Но — какое странное разделение сознания — одновременно мне было дико приятно знание, что я этого не сделаю. Ни за что! И это тоже был способ выразить мою любовь, мою преданность, мою всепоглощающую страсть. Мою полную принадлежность только одному человеку. Я — раб, раб, раб! И какой же восторг, какое счастье — это рабство!

Вот так я думал, пока женщина в белом осматривала мое покалеченное ухо. А я мысленно отвергал ее вместе со всеми остальными женщинами мира.

Даже Чайника успел вспомнить с его любимым анекдотом. Про двух собак Павлова. Первой каждый день ставили в клетку миску с одной и той же едой. А второй — каждый день разную. И вот первая постепенно стала терять интерес к питанию, вставала со своего места лениво, ела как бы по обязанности. А вторая бодро вскакивала и бежала к миске, явно получая большое удовольствие. Первая стала физически деградировать, набирать вес. Память у нее портилась. А вторая долго сохраняла молодость и высокий тонус.

Это у Чайника называлось: павловское объяснение супружеской неверности.

Мужик по природе своей полигамен. Таким его создал господь бог. Или матушка-природа. Понятно даже, почему и зачем. Для максимизации числа потенциальных генетических комбинаций. Пытаться отвергать это, бороться с этим — значит против природы идти. Или даже против бога.

И вообще: сердце не камень, говорил Чайник.

Эта его присказка долго меня веселила. И я повторял ее при всяком удобном случае. И жил по ней. До недавнего времени, пока мир не перевернулся.