Читать книгу "Большие батальоны. Том 1. Спор славян между собою - Василий Звягинцев"

И ты бы видел, друг Анатолий, какой искренний протест и возмущение среди выживших вызвал малозначительный, в рамках мировой истории факт – поголовное уничтожение всех, выступивших против законной (в нашем понимании) власти с оружием в руках. То есть мы, слуги деспотии и реакции, против двух батальонов чеченских террористов (тогда у них ещё батальоны были, а не отделения), батальона УНА-УНСО и подготовленного немцами в ливийской пустыне танкового батальона «Леопардов», мечтавших всего лишь с применением всей огневой мощи другого двадцать первого века избавить просвещённый мир от узурпатора, выставили сводную пехотную дивизию из трёх полков – Корниловского, Дроздовского и Алексеевского. Прямо оттуда, с мест постоянной дислокации, и со штатным для конца Гражданской войны оружием… Ты бы видел результат!

– Какие ещё корниловцы и дроздовцы? – окончательно потерял нить рассуждений Журналист.

– Да самые нормальные. Оттуда, оттуда, с само#769;й Гражданской. Ты думаешь, лишь тебе жить хочется, а остальные так… Покурить выходили? Им тоже интересно, как через сто лет потомки живут. Тебе ведь наверняка захочется узнать, что будет твориться в две тысячи сто каком-то… Ну вот… А будешь сильно принципиальничать, всяко может случится. Учти, мы не всех воскрешаем, а только за специальные заслуги…

Излишняя резкость слов была вызвана исключительно тем, что Фёсту не понравилось, как Анатолий смотрел на его невесту. Мало ли, что они вдвоём на опасное дело ходили и сейчас Журналист никак не может привыкнуть к её естественному облику. Вообще, чертовщина какая-то творится – любая из валькирий отчего-то оказывает на мужиков нашего мира гораздо более убойное действие, чем в своём. Неужели действительно всё дело в том, что в Императорской России у людей иные взаимоотношения генотипов с фенотипами, и нету сложного коктейля шизофрении, паранойи и маниакально-депрессивных психозов, присущего почти каждому россиянину сформированному почти вековым воздействием советской власти? От этого и не вызывает вид красивой женщины «бунт гормонов», не провоцирует вспышку низменных инстинктов и неконтролируемых эмоций.

– Ребята, ребята, не спорьте. Давайте, действительно, соберёмся, и тяжелораненого с собой возьмём, и поедем знаете куда, – вмешалась Вяземская, – в тот самый «Яр», про который вы только в песнях слышали да у Гиляровского читали.

– Не имеющий никакого отношения к гостинице «Советская»[78], – веско добавил Волович. – Интересно бы увидеть в натуре. Будем считать, что у меня просто воспаление седалищного нерва… Кто из здесь присутствующих наименее брезглив, чтобы мне повязку на надёжный пластырь сменить?

– Герта вам первую помощь оказывала, вот пусть и продолжает, – отмахнулась Вяземская. Её данное занятие совсем не привлекало, и вообще она с момента первого знакомства испытывала к репортёру отчётливую антипатию, не идейного, а физиологического происхождения.

– Да ладно, я сам посмотрю. Может, там уже гангрена началась, – сказал Фёст, – а Герта со своим неполным средним медицинским и не сообразит… Ни за грош потеряем ценного кадра.

У Витгефт, как и у остальных валькирий, медицинских познаний (теоретических), было не меньше, чем у выпускника Первого медицинского, но возражать она не стала. Командир знает, что говорит.

…– Нет, всё нормально, – успокоил Вадим Воловича, – заживает, как на собаке. Ты только всей задницей на кресло не плюхайся, аккуратно садись, на краешек…

Он не стал говорить, что всё же надевал после полуночи крепко спавшему репортёру гомеостат на руку. Не хотелось ему неделю, а то и больше, возиться с пострадавшим. Но и нескольких часов работы аппарата хватило, чтобы края открытой раны сошлись и заживление пошло стремительно, первичным натяжением, без всяких швов и скобок. Ещё день-другой, и останется просто свежий шрам. И некому будет удивляться столь бурной регенерации. Исходной-то раны кроме Герты и Фёста никто не видел, даже и сам Волович, вот пусть и думают, что была просто глубокая царапина.

– Жить будешь, обормот, – грубо, как и положено военно-полевому хирургу, сказал Фёст. – Натягивай штаны. С девочками две недели забавляться не получится – шов разойдётся, и даму кровью измажешь. В остальном – противопоказаний нет.

Ляхов закурил, по извечной привычке отойдя к окну, за которым теснились крыши и внутренние дворики квартала между Дмитровкой и Петровкой.

– А как теперь жить? – неожиданно тихим и несколько даже робким голосом спросил Волович.

– Вот ты сам и подошёл к нужному вопросу, – усмехнулся Фёст. – Спрашиваешь, будто ничего не читал, «от Ромула до наших дней»[79]. В твоём возрасте пора бы достаточно устоявшуюся точку зрения на эту тему иметь. Но если не обзавёлся – скажу. Выбора у тебя ровно столько, сколько у Президента с его друзьями. Даже меньше, пожалуй. Они всё же личности самостоятельные, а ты…

– Зачем ты меня всё время стараешься оскорбить? – жалким, будто Акакия Акакиевича взялся играть в клубной самодеятельности, голосом спросил Волович. Неужто и ему не чужды движения души и понятие «совести»?

– Я – тебя – оскорбить? – вразбивку произнёс Фёст, искренне удивившись. – Не делайте мне смешно, как говорят в той Одесе[80], куда я иногда собираюсь перебраться на полупостоянное жительство. Куплю «дачу Ковалевского» над морем и буду проводить там осенние и зимние дни. Удивительно хорошо на мою психику влияют одесский ледяной ветер и зимние туманы… Впрочем, тебя это никаким краем не касается. Согласно избранному тобой амплуа оскорбить тебя так же невозможно, как девушку из борделя народным обозначением её профессии. Это, дорогой мой Миша, просто констатация факта, не более. Упомянутые девушки могут быть вполне милыми существами со своей нелёгкой биографией, заслуживающей сочувствия, но не презрения. Всё это относится и к тебе, ибо ты – живая аллегория, олицетворение прямой связи между двумя древнейшими… Разве та же Герта или моя Людмила становятся хоть чуточку хуже оттого, что их нынешняя служебная обязанность – убивать? Причём делать это они должны предельно эффективно и безэмоционально. Не забывая об общепринятых в цивилизованных странах нормах гуманизма.

– Да уж, насмотрелся я на их гуманизм, – лишённым всякого энтузиазма голосом ответил Волович.

– Вот это ты зря. Зря столь пессимистично смотришь на вещи. Будь Герта хоть немножко менее профессиональная в своём нелёгком ремесле, где бы ты сейчас был? Правильно, как говорил Рощин в бессмертном романе А. Эн. Толстого, валялся бы сейчас на навозной куче без сапог и в одних подштанниках… Поэтому нехрен обижаться. Выбор у тебя, как и у всех присутствующих – грандиозный. Получив ложку, кружку и сухой паёк на три дня возвращаетесь домой, где пользуетесь всеми плодами вновь обретённой свободы. Причём можете посмотреть на то, что там делается и будет делаться хоть со стороны «узурпатора и тирана» (так он, повторяя газетные штампы Воловича и его единомышленников, назвал Президента), но не возбраняется и с противоположной стороны баррикады… На этот случай могу выдать справку, что свою рану ты получил от рук кровавого ОМОНа…