Читать книгу "Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта - Борис Николаевич Александровский"

в целом, состоявшую в преобладающем большинстве из верующих. Я не помню ни одного случая, чтобы эмигрант, характеризуя в разговоре с приятелем кого-либо из своих знакомых, не упомянул бы также о принадлежности его к евлогиевцам, или к антониевцам, или к патриаршей церкви.

Иногда дело доходило до курьезов. Поскольку «антониевский» Святейший синод объявил «лишенными благодати» всех инакомыслящих священнослужителей, а совершаемые ими обряды крещения, исповеди, причастия, брака и отпевания умерших недействительными, ярые поборники «антониевской» церкви из числа мирян отказывались считать, например, женатыми молодые пары, обвенчанные в «евлогиевских» или патриарших храмах, и чуть ли не на всех перекрестках трубили, что такой-то и такая-то «находятся в незаконном сожительстве», что это разврат и «потрясение основ», что приличные люди не должны пускать их на порог своего дома, что их дети, имеющие появиться на свет, «незаконнорожденные» и т. д.

Всем трем епархиям в Париже принадлежало 12 отдельных церквей.

Кроме них существовало еще одно церковное учреждение – высший Богословский институт с программой преподавания, принятой в русских духовных академиях.

Целью его была подготовка духовенства с высшим богословским образованием для многочисленных церковных приходов православного зарубежья. Подчинялся он юрисдикции митрополита Евлогия, а содержался на американские деньги. Помещался Богословский институт в зданиях бывшей лютеранской кирхи, занимавшей довольно обширный участок в 19-м городском округе, населенном почти исключительно рабочим людом и расположенном на крайнем северо-востоке Парижа, вдалеке от мест расселения русских эмигрантов. Достопримечательностью храма был его многоярусный иконостас, выполненный большим знатоком древней русской живописи художником Стеллецким в стиле иконописи времен Андрея Рублева. Иконостас был предметом особого внимания иностранных искусствоведов, не забывавших при посещении Парижа заглянуть в этот своеобразный «экзотический» уголок. После Победы и незадолго до своей смерти Стеллецкий завещал свои эскизы и остальное художественное наследство Третьяковской галерее в Москве.

Как я уже сказал, Богословский институт, или, как его чаще называли, Сергиевское подворье, подчинялся юрисдикции митрополита Евлогия и содержался на американские деньги. Среди эмигрантов ходили слухи, что деньги эти, щедро поступавшие в его кассу, шли из масонских источников. Следует отметить, что масонство, имеющее одной из своих тайных целей борьбу с христианством (но не с прочими религиями), запустило свои щупальца в церковные круги всех христианских вероисповеданий, причем, как это ни парадоксально, оказывало иногда из тактических соображений финансовую поддержку различным церковным и связанным с ними организациям. На каком-то этапе этой борьбы оно считало необходимым завлечь в свои сети церковные круги и возглавлявших их иерархов.

Так, в глухой борьбе друг с другом просуществовали четверть века три течения русской зарубежной церковной жизни. Только пронесшаяся над всем миром буря 1940-х годов вновь соединила эти, казалось, несоединимые течения. Миссию объединителя выполнила Московская патриархия в лице митрополита Крутицкого Николая, прибывшего в Париж вскоре после Победы в качестве посланца патриарха Московского Алексия.

Полный переворот, который произошел в умах и сердцах подавляющего большинства эмигрантов за годы войны, имел одним из своих последствий тот вывод, что церковный раскол в русском зарубежье представляет собой совершенную нелепость. Митрополит Евлогий одним из первых заявил о своем подчинении патриарху Московскому.

За ним последовало все «евлогиевское» духовенство и «евлогиевская» паства.

Антониевцы со своей стороны пошли по тому же пути.

Парижский резидент «антониевской» церкви митрополит Серафим публично признался в своих политических заблуждениях, покаялся во всех грехах, совершенных им против патриаршей церкви и родины в течение двух предшествовавших десятилетий, и также признал патриарха Московского единым носителем высшей церковной власти Русской православной церкви.

Казалось, что такое признание церковных заблуждений духовенством и паствой есть первый этап признания эмиграцией и ее политических ошибок. Все прочие проблемы, волновавшие эмиграцию, временно отошли на задний план. Подавляющая часть эмиграции твердо верила, что митрополит Крутицкий Николай, прибывший вскоре в Париж со специальной миссией объединения всех течений православной церкви, привез с собою прощение и отпущение всех ее многочисленных прегрешений, заблуждений и шатаний и что за этим первым шагом по пути забвения тяжелых ошибок прошлого последуют и другие шаги.

Эмиграция не ошиблась.

Взоры большинства русского зарубежья окончательно устремились в сторону улицы Гренель, в посольство Советского Союза. Оттуда ждали решающих постановлений, определяющих пути воссоединения с родиной истомившихся на чужбине сотен тысяч людей.

Это поняли все, даже иностранцы. Но они-то именно и приступили к разрушению этого стихийно вспыхнувшего порыва к единению.

«Холодная война» к тому времени уже началась.

Кое-кому стремление эмиграции к возвращению на родину встало поперек горла. Были пущены в ход все средства, чтобы помешать этому. Начали с только что объединившейся церкви. В нее стали вбивать клин за клином.

Особенно усердствовал в этом направлении Богословский институт. Кое-кто из-за кулис далеко из-за океана дирижировал всей этой вакханалией.

Митрополит Евлогий, принявший советское гражданство, к тому времени умер. Это облегчило задачу поборников «холодной войны». Митрополичью кафедру западноевропейских русских православных церквей и кафедральный собор на улице Дарю захватили сторонники епископа Ниццкого Владимира, шедшего на поводу тех церковных и светских кругов во главе с Богословским институтом, которые поминутно озирались на палочку заокеанских дирижеров – основателей и содержателей этого института.

Занявший парижскую кафедру епископ Владимир немедленно заявил о своем разрыве с патриаршей церковью.

Вскоре заявили о том же и антониевские иерархи. Но с паствой уже ничего нельзя было сделать. Остановить стихийное стремление к возвращению на родину оказалось невозможным. Как ни старались владимировцы и антониевцы, значительное число прихожан храма на улице Дарю покинуло его, перекочевав в единственную в Париже церковь на улице Петель, оставшуюся верной Московской патриархии так же, как ее прихожане – Москве.

Мне остается сказать еще о той роли, какую играла в «русском Париже» церковная жизнь в 1920-х, 1930-х и 1940-х годах.

Русские храмы существовали за рубежом до революции почти исключительно в европейских и отчасти азиатских столицах, в которых были аккредитованы русские посольства. Несколько храмов было воздвигнуто тогда же вне этих столиц в местах скопления русских туристов и курортных клиентов, как, например, в Женеве, Ницце, Флоренции, Висбадене и других местах. Наконец, некоторые из них были построены как исторические памятники на местах великих битв русской армии (Шипкинская в Болгарии, Лейпцигская в Германии и другие).

С появлением за рубежом русских эмигрантов храмы стали появляться во всех местах сколько-нибудь значительного эмигрантского скопления. Само собой разумеется, что полунищая эмиграция не могла ничего строить в прямом смысле слова. Церкви создавались где придется: в особняках, гаражах, подвалах, иногда палатках. Иконостасы и предметы церковного обихода изготовлялись кустарным способом – «от руки». Внутреннее убранство в большинстве таких импровизированных церквей отличалось своей бедностью. Но повсюду на довольно большой высоте были хоры.