Читать книгу "Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня - Евгений Александрович Костин"

Чаадаева, высказавшего в самом начале девятнадцатого века в своих «Философических письмах» очень разумные и рациональные суждения, с некоторым, правда, преувеличением именно русского толка. Он был признан царским правительством человеком «не в себе» (сумасшедшим), поставлен на полицейский учет и отлучен от всякой философской и литературной деятельности. Впоследствии Чаадаев написал вот эту самую, частично оправдывающего его самого, «Апологию», где предрекал всякую славу России, но ничуть не упоминал о критическом отношении к правам человека в стране, чем полнились его «Философические письма».

Правда, русские литераторы не были ослеплены Западом и ясно видели в западном типе общества многие и многие недостатки, о чем ярко и убедительно писали и Толстой, и Достоевский, и Герцен после своего посещения западных столиц и познакомившись с образом жизни тамошних «свободных» граждан. Они ясно видели всякого рода «темные» стороны капиталистического общества в своем тогда прогрессивно развивающемся виде, и находили немалое количество пороков и недостатков как в самом социуме, так и в том, как складывался в нем человек с нравственной точки зрения. Индивидуализм, эгоизм, «забывание» Бога уже тогда были видны и Достоевскому, и Герцену и не позволяли принять Запад как некий идеал общества, исходя из наличия в нем только гражданских и политических свобод. Этот выбор между общественными и демократическими свободами для человека и его, человека, параллельно происходившим отказом от своих родовых и исконных свойств и качеств, связанных с моралью, религиозными убеждениями, всегда представлял неразрешимую, логически и нравственно, задачу русских литераторов и мыслителей, сравнивавших Запад и Россию. Для русского сознания требовался какой-то «третий путь» в общечеловеческой цивилизации.

Как это ни будет звучать парадоксально, но этот третий путь обнаружился в концепции проектирования советского общества, если его рассматривать как некую идеальную проекцию чаяний и мечтаний миллионов людей о справедливости на земле, о гуманности, мире между народами. При всей трагической противоречивости реальной истории этого типа общества, включая ужасы гражданской войны, продразверстку, коллективизацию, террор, развязанный правительством по отношению к своему народу, катастрофические людские потери в начале Отечественной войны, идеал оставался жить в самой глубине нации, скреплял ее. Культурная и антропологическая революция, какая была совершена в России после 1917 года, превысила все «негации» от вышеперечисленных исторических потрясений. Она и была настоящей русской революцией, а не той, больше бутафорской, какую изображали в кинофильмах и на полотнах официальных художников. Она была равна по своему содержанию одновременно и Ренессансу и Реформации, на которые Запад потратил около четырех столетий.

В итоге этих грандиозных преобразований западная цивилизация породила свой пассионарный тип человека, какой до самой середины XX века был главным ее двигателем и исходным импульсом научного, технологического и культурного развития. Россия справилась с этой задачей в течение жизни одного поколения, воссоздав новый психотип человека, какой принял в себя и гуманизм Возрождения, и расцвет культуры и образования, и определенное «затвердение» общественного идеала совместного, комплиментарного сосуществования людей. И это превысило тот негатив, какой реально обрушился на советское общество в его авторитарном, с социальной точки зрения, развитии. Но сила пробуждения к реальной и творческой жизни громадного числа людей из состава «глубинного» народа взяла вверх над трагедиями и недостатками социума и неповоротливостью официальной идеологии, цеплявшейся за умершие догмы марксизма, причем в самом примитивном их варианте.

Вот эта идеальность взгляда русских мыслителей, как на «свое», так и на «чужое», приводило к определенному раздвоению сознания, когда возникали уж совсем причудливые построения о «царстве Божием на земле», и о том, как необходимо преобразовать все человечество разом[10].

Последовательность, как бы очередность, привычно сказать – иерархичность освоения тех или иных идей, сложных построений не знакома культурному коду России. Он, этот код, как правило, в какой-то период своего развития начинает усиленным образом переваривать весь чужой накопленный интеллектуальный, психологический, социальный опыт и применять его к своей текущей ситуации, несмотря на то, что, строго говоря, время этих идей уже ушло, осталось в прошлом. Но что с того России, если она неожиданно увлекается теми или иными, и особенно радикальными, концепциями. Вся история русской революции 1917 года именно об этом. Разумеется, была усталость от первой мировой войны, от бездарной царской власти, от нерешенных вопросов социального устройства общества. Но это было в то время, когда Европа уже переболела марксизмом как программой совершения пролетарской революции и занималась корректировкой социальных условий жизни появившегося нового – рабочего – класса. Россия же кинулась в этот радикальный процесс с головой, воспитав целое поколение (и не одно) революционеров, какие были достаточно далеки от теории социалистического строительства, как при начале большевистского переворота, так и при завершении утопии в 1980-е годы. (Мы говорим не о жизни советской империи целиком, но о «переваривании» марксистских идей и применению их к практической жизни. Если внимательно почитать воспоминания тогдашних партийных бонз, и не самых глупых, то вгоняет в ступор их титаническая работа над шлифованием отдельных идеологических формул для оживления и хоть какого-то приспособления к реальности. Борьба шла за каждое слово, каждый нюанс от «зрелого» социализма до новой стадии развития советской демократии. Любопытно также и то, что идеологические противники на Западе искали во всей этой мышиной возне какой-то смысл и приписывали стилистическим корректировкам некоторые прогрессивные начала, вроде начавшихся, но не закончившихся реформ Андропова).

Самые подготовленные революционеры, и именно в теоретическом отношении, вроде Ленина и Троцкого, были уверены, что революция еще долго не совершится на просторах России, по крайней мере, это возможно при жизни их внуков. Замечателен эпизод, когда возвращающийся из Финляндии весной 1917 года Ленин спрашивает у встречающих его соратников, а как мы наймем извозчика, чтобы добраться до квартиры, ведь уже ночь. И когда ему объявляют, что его ждет на площади многотысячная толпа и знаменитый броневик, с которого он произнесет свою революционную речь, он не может в это поверить. Вообще, как теперь становится понятно, без авантюризма Троцкого, бог весть, каким образом пошли бы события летом и осенью 1917 года.

Однако мы говорим о другом. О том, что Россия стала абсорбировать в себя революционные настроения, когда объективных предпосылок к этому в Европе почти и не было. Можно, конечно, вспомнить дальнейшие революции в Германии и Венгрии, но, во-первых, они проходили под влиянием осуществившейся русской революции, а, во-вторых, результат хорошо известен – они были подавлены.

Разумеется, автор не пишет исторический трактат о причинах русской революции, но рассуждает о том, что в истории России наличествует избыточное количество исторических парадоксов, тупиков, всякого рода непонятностей и «смутностей», какие все же необходимо объяснить, чтобы создать хоть какую,