Читать книгу "Под щитом красоты - Александр Мотельевич Мелихов"

мной. Это было похоже на страшный сон. И становилось все хуже и хуже. Дом, в котором все еще жили наши родственники, превратился в старую крепость почти что в руинах. Обитаемым было только одно крыло крепости, где поддерживалась покинутая островная жизнь, а обитатели выглядели глуповатыми, затравленными, деградировавшими созданиями. Они дошли до того, что начали различать своих еврейских соседей, находя некоторых из них вполне человечными, вполне порядочными, чистыми, добрыми, симпатичными, милосердными и т. д. и т. д. Мне было горько это слышать. Я мог схватиться за пулемет и скосить всю округу, и евреев, и неевреев разом».

Впрочем, чувства эти вполне человеческие, слишком человеческие, сверхчеловечность миллеровского альтер эго более всего вырастает в отношении к смерти, перед которой и самые отвязные бунтари обычно поджимают хвост.

«Люк дал дуба в подходящий момент, мне не придется отдавать ему сто пятьдесят долларов, которые я ему задолжал. На самом деле, повесив трубку, я испытал счастье. Какое облегчение – не платить этот долг! А кончина Люка не трогала меня никоим образом. Напротив, появилась возможность нанести визит его сестре Лотти, которую я давно хотел, но все как-то не получалось. А теперь можно прямо днем пойти к ней с моими соболезнованиями».

Забить на общество могут многие, но герой Миллера забил и на смерть: она для него лишь повод устроить какие-то грошовые делишки, выцыганить червонец в святую минуту или перепихнуться под видом утешения. А то и просто у гроба с наслаждением испустить газы.

А что – в этом мире все такие.

«Сама толпа есть деньги, дыхание денег, нет ни единого предмета, который не деньги, деньги, деньги всюду и этого мало, а потом нет денег или мало денег, или меньше денег, или больше денег – но деньги, всегда деньги, и если вы имеете деньги или не имеете денег – лишь деньги принимаются в расчет, и деньги делают деньги, но что заставляет деньги делать деньги?»

Все жестоко, и крыши, и стены… Почему в Советском Союзе не издавали Генри Миллера массовыми тиражами и ужас перед Нью-Йорком нам приходилось черпать у Евтушенко?

Да, «Тропик Рака» не просто книга – это манифест. Песнь патетической ненависти ко всей «капиталистической» цивилизации, в которой владыкой мира был и будет труд. Марксисты не только не восстали против самого тягостного, что есть в жизни – диктатуры производства, но они еще и возвели безжалостного тирана – производительные силы и производственные отношения – в перл земного существования, благословили истязающую смертных стальную десницу. Впрочем, и экономический либерализм поклоняется экономическому росту, совершенно не интересующемуся, что именно растет, куда и ради чего. Однажды мне пришлось выслушать доклад доктора экономических наук об экономической теории счастья, и я понял, что экономическая теория счастья так же невозможна, как гуманистическая теория казни.

Но вот вопрос – действительно ли «Тропик Рака» когда-то был культовой книгой? Не знаменитой, скандальной, но именно культовой? Что-то предлагающей? Были культовые авторы и покрупнее Миллера, тоже бичевавшие индустриальную цивилизацию, но при этом предлагавшие какую-то чарующую грезу; каждый из них создавал какой-то обаятельный образ – благородный дикарь или спартанец, святой или землепашец, летающий пролетарий или беспечный ездок. А что завлекательного можно найти у Миллера? Гиену, мертвеца? Кто всерьез, а не эпатажа ради согласится любить гной и грязь, триппер и менструальную кровь?

Мне кажется, не может быть культовой книга, написанная «исключительно из мстительного чувства». Восхвалять и продвигать ее кому-то назло очень даже можно, но любить что-то беспросветное, пусть и экстатически беспросветное, можно только с очень большого горя, – чтобы уверить себя, что не просто тебе не повезло или ты чего-то не сумел, а весь мир такой – серая пустыня, ковер из стали и цемента, – но даже у Керуака он далеко не таков.

Когда на гребне перестройки во всей скандальной славе своей нам явился «Тропик Рака», Генри Миллер в этой грозе и буре предстал несгибаемым нонконформистом и экстатическим бунтарем: «Делай что хочешь, но пусть сделанное вызывает экстаз. Когда я повторяю эти слова, в голову мне лезут тысячи образов – веселые, ужасные, сводящие с ума: волк и козел, паук, краб, сифилис с распростертыми крыльями и матка с дверцей на шарнирах, всегда открытая и готовая поглотить все, как могила. Похоть, преступление, святость, жизнь тех, кого я люблю, их ошибки, слова, которые они говорили, слова, которые они не договорили, добро, которое они принесли, и зло, горе, несогласие, озлобленность и споры, которые они породили. Но главное – это экстаз!»

Это серьезная позиция – приходить в экстаз от пороков и безобразий наравне с добродетелями и красотами. Такому мироощущению можно только позавидовать: безобразий-то уж всегда найдется в достатке, ибо, сколько бы ни уменьшалось их число, мы тут же переведем в разряд безобразного то, что еще вчера считалось вполне терпимым. «Сегодня я горд тем, что я вне человечества, не связан с людьми и правительствами, что у меня нет ничего общего с их верованиями или принципами. Я не хочу скрипеть вместе со всем человечеством. Я – часть земли!» Но вот известный переводчик Александр Ливергант в своей книге «Генри Миллер» (М., 2016) подробно рассказывает, как этот сверхчеловек много-много лет пытался вписаться в общее скрипение.

Перечислить только места работы (профессиями это назвать трудно): служба клерком в компании «Атлас Портленд», производящей цемент, попытка учиться на вечерних педагогических курсах, странствия по Западному побережью (пасет скот, собирает лимоны), потом снова клерк в отделе писем Министерства обороны, репортер-стажер, мойщик посуды, билетер, разносчик газет, кондуктор, мусорщик, коридорный, бармен, библиотекарь, страховой агент, книготорговец, каталогизатор в универмаге, руководитель курьерской службы в нью-йоркской телеграфной компании «Вестерн юнион»…

В т. н. личной жизни дела складываются, пожалуй, еще унизительнее. Приобретенная в шестнадцать лет гонорея оказывается далеко не самым безобразным. «Брак – это сплошное разочарование; точнее не скажешь». «Трех дней супружества более чем достаточно, чтобы у мужа раскрылись глаза». Хотя одна из его муз – Джун – такая вруша, что раскрывать глаза на ее прошлое и настоящее можно бесконечно. Однако почти патологическая лживость помогает ей раскалывать на выпивку и закуску доверчивых мужчин, от которых кое-что перепадает и будущему нонконформисту.

Мир чаще всего отвергают те, кто был еще прежде того отвергнут миром. «Сказать по правде, ситуация в Америке вызывает у меня с каждым днем все большее отвращение и отчаяние. Очень может быть, я не знаю жизни, живу в своем тесном мирке, ведь я всего-навсего портной, но из того, что я вижу, у меня складывается