Читать книгу "Служилые элиты Московского государства. Формирование, статус, интеграция. XV–XVI вв. - Михаил Бенцианов"

В 1459 г. воеводой в костромском Плесе был князь Семен Солтан Несвицкий (Збаражский). Где-то в 1460—1470-х гг. он вернулся на родину (после 1463 г.). При московском дворе его, однако, быстро сменили младшие родственники – Данила Федоров Несвицкий и его сыновья, обосновавшиеся в том же Костромском уезде. Примерно в это же время ненадолго отметился при московском дворе князь Юрий Михайлович Трубецкой. Его дольница в Трубчевске была отписана на короля и была передана в держание вначале князю И. Чарторыйскому, а потом Г. Воловичу, пока вернувшийся прежний владелец не выхлопотал ее обратно[485].

Где-то в начале 1470-х гг. выехал в Москву князь Иван Лукомский, казненный позднее, в 1493 г., по обвинению в попытке отравить московского правителя. Его владения в Великом княжестве Литовском были конфискованы. До 1482 г. «побег к Москве» князь Иван Семенов Глинский. В последующие годы он вернулся на литовскую службу. В этом случае по ходатайству его братьев его «именьице» осталось в кругу семьи. Не позднее последней четверти XV в. появились в Подмосковье князья Дашковы, которые к началу следующего столетия обзавелись здесь несколькими вотчинами[486].

Стоит добавить, что еще до начала «странной войны» на московскую службу начали переходить порубежные князья, некоторые из которых упоминаются вдали от своих наследственных владений (князья Мышецкие, Елецкие).

Подобные переходы затрагивали не только титулованных лиц. В 1470-х гг. заметным лицом в окружении Ивана III был Иван Кондратьев Судимонт, свидетель поручной грамоты князя Д. Д. Холмского 1474 г., получивший в кормление-держание суздальское село Нельша, а также державший по родословному преданию в кормлении половину Костромы, а затем и Владимир. Вместе с князем Иваном Лукомским в 1493 г. были казнены братья смольняне Богдан и Олехно Селевины, время появления которых в Москве остается неизвестным[487].

О распространенности примеров проникновения выходцев из порубежных земель на московскую службу косвенно свидетельствуют фамилии служилых людей второй половины – конца XV в.: Козляниновы[488], Мечняниновы, Одоевцовы, Волынцевы (возможно, их предком был Семен Волынец, погибший в 1438 г. в сражении под Белевом).

Одним словом, бегство в 1482 г. к «государю всея Руси» после неудачного заговора князя Федора Ивановича Бельского пришлось на подготовленную почву. Безусловно, по своему происхождению и положению в Великом княжестве Литовском этот эмигрант заметно отличался от всех других представителей литовской диаспоры второй половины столетия, что хорошо понимали при московском дворе. Ему были переданы значительные территории в Новгородской земле: «Демон в вотчину да Мореву со многими волостьми». В числе этих волостей была Велила. Статус отдельных владений в рамках этого «княжества», скорее всего, был различным. Волость Велила в разъезде 1483 г. была великокняжеской. В Мореве известны были деревни «за княжими слугами». В Демоне же вплоть до конфискаций второй половины 1480-х гг. сохранялись владения новгородских землевладельцев, при отсутствии значимого массива оброчных земель, то есть можно говорить только о верховной власти Ф. И. Бельского над этим уездом. Значительная часть юга Новгородской земли в 1480-х гг. была передана в руки «князей». По соседству с землями Ф. И. Бельского располагалась волость Березовец, принадлежавшая И. Ю. Патрикееву. В «чернокунском» Холмском погосте были владения и у Семена Бабича-Друцкого. Передача им этих волостей отражала, очевидно, планы по противостоянию Великому княжеству Литовскому, которое во многом реализовывалось силами служилых князей.

Князь Федор активно проявил себя в этом качестве. В 1485 г. он принимал участие во взятии Твери. Жалобы литовских послов на «кривды» с его стороны свидетельствуют о значительной роли, которая отводилась ему в ведении «странной» войны. В распоряжении у него находилось значительное количество «вассалов», среди которых были и свои бояре. Одним из его слуг был, в частности, будущий святой Тихон Луховецкий. Еще один – Митя Юров – мог стать основателем переславской служилой фамилии Пановых-Юровых. В 1493 г. Ф. И. Бельский был обвинен в измене и «поиман» на Луху. К этому времени он, очевидно, уже лишился своих новгородских владений. После освобождения он получил (заново?) «в вотчину город Лух с волостьми, да волости Вичюгу, да Кинешму, да Чихачев»[489].

Переселение Ф. И. Бельского в Лух показывает, что подобный эксперимент в итоге был признан не слишком удачным. Всегда существовала опасность обратного перехода князей, лояльность которых оставалась под вопросом. После опалы князя И. Ю. Патрикеева 1499 г. и конфискации земель у представителей аристократии, которые не были непосредственно задействованы в новгородской службе, «княжеский» плацдарм окончательно потерял свое значение. Ставка была сделана на широкие поместные раздачи.

Вряд ли с появлением Федора Бельского можно было говорить о появлении при московском дворе какой-то литовской партии. Выходцы из Великого княжества Литовского поддерживали между собой определенные отношения, которые, однако, не перерастали в корпоративные связи. Сам он в 1493 г. был оговорен князем И. Лукомским, обвинившим его в намерении совершить обратный выезд. Помимо территориального соседства во время недолгого существования его новгородского княжества с князьями Бабичевыми его связывали брачные узы. Женой Ф. И. Бельского стала племянница Ивана III Анна, внучка Василия Бабича.

Трудно представить главой пресловутой литовской партии и князя И. Ю. Патрикеева. Все родственные связи этого вельможи были связаны с великокняжеским окружением. Кроме предполагаемой поддержки своих младших родственников князей Корецких, которые получили новгородские поместья (были сосланы в Новгород?) в 1499–1500 гг., сразу после опалы князей Патрикеевых, другие контакты с «литвинами» у членов этой семьи не прослеживаются. Сам он еще до своей опалы сделал вклад в Киево-Печерскую лавру, где, однако, среди «москвичей» практически не были представлены бывшие выходцы из Великого княжества Литовского[490].

Относительная слабость позиции Гедиминовичей при московском дворе этого времени наглядно демонстрируется появлением «Родословия великих князей литовских», памфлета о происхождении литовской правящей династии от конюха, раба князя Витенца Гегиминика. Имена всех сыновей этого Гегиминика (великого князя Гедимина), как и его самого, были указаны в этом документе в уменьшительно-пренебрежительной форме: Нароминтик, Евнутик, Олгердик, Кестутик, Скиригайлик, Кориядик, Мантоник[491]. Характерно, что владетельные литовские князья, в том числе и православные, не поминались в синодиках Московского государства, хотя обратные примеры – поминание владимирских великих князей присутствовало в синодике той же Киево-Печерской лавры[492].