Читать книгу "Владимир Набоков, отец Владимира Набокова - Григорий Аросев"

Приведем наиболее интересные мнения о Набокове. Их высказали Корней Чуковский, Зинаида Гиппиус, Алексей Толстой, юрист и историк барон Борис Нольде (с ним Набоков составлял акт об непринятии престола Великим князем Михаилом в 1917-м и в том же году в ноябре отсидел несколько дней в тюрьме), поэт Сергей Горный, журналист Илья Василевский (публиковавшийся под псевдонимом Не-Буква), немецкий журналист Э. Йенни (точное имя установить не удалось) и уже упомянутый Никанор Савич.

Чуковский, не отличавшийся ни деликатностью, ни человеколюбием, 29 марта написал в дневнике:

Набокова я помню лет пятнадцать. Талантов больших в нем не было; это был типичный первый ученик. Все он делал на пятерку. Его книжка «В Англии» («Из воюющей Англии». – Г. А.) заурядна, сера, неумна, похожа на классное сочинение. Поразительно мало заметил он в Англии, поразительно мертво написал он об этом. И было в нем самодовольство первого ученика. Помню, в Лондоне он сказал на одном обеде ‹…› речь о положении дел в России и в весьма умеренных выражениях высказал радость по поводу того, что государь посетил парламент. Тогда это было кстати. ‹…› Эта удача очень окрылила его ‹…› и потом за ужином все время – десятки раз – возвращался к своей речи.

Его дом в Питере на Морской, где я был раза два – был какой-то цитаделью эгоизма: три этажа, множество комнат, а живет только одна семья! Его статьи (напр., о Диккенсе) есть в сущности сантиментальные и бездушные компиляции. Первое слово, которое возникало у всех при упоминании о Набокове: да, это барин.

‹…› У нас в редакции «Речь» всех волновало то, что он приезжал в автомобиле, что у него есть повар, что у него абонемент в оперу и т. д. ‹…› Его костюмы, его галстухи были предметом подражания и зависти. Держался он с репортерами учтиво, но очень холодно. Со мною одно время сошелся: я был в дружбе с его братом Набоковым Константином, кроме того, его занимало, что я, как критик, думаю о его сыне-поэте[98]. Я был у него раза два или три – мне очень не понравилось: чопорно и не по-русски. Была такая площадка на его парадной лестнице, до которой он провожал посетителей, которые мелочь. Это очень обижало обидчивых.

Но все же было в нем что-то хорошее. Раньше всего голос. Задушевный, проникновенный, бог знает откуда. Помню, мы ехали с ним в Ньюкасле в сырую ночь на верхушке омнибуса. Туман был изумительно густой. Как будто мы были на дне океана. Тогда из боязни цеппелинов огней не полагалось. ‹…› Набоков сидел рядом и говорил – таким волнующим голосом, как поэт. Говорил банальности – но выходило поэтически. По заграничному обычаю, он называл меня просто Чуковский, я его просто Набоков, и в этом была какая-то прелесть. Литературу он знал назубок, особенно иностранную; в газете «Речь» так были уверены в его всезнайстве, что обращались к нему за справками (особенно Азов): откуда эта цитата? в каком веке жил такой-то германский поэт. И Набоков отвечал. Но знания его были – тривиальные. Сведения, а не знания. Он знал все, что полагается знать образованному человеку, не другое что-нибудь, а только это. Еще мила была в нем нежная любовь к Короленко, симпатиями которого он весьма дорожил. Его участие в деле Бейлиса также нельзя не счесть большой душевной (не общественной) заслугой. И была в нем еще какая-то четкость, чистота, – как в его почерке: неумном, но решительном, ровном, крупном, прямом. Он был чистый человек, добросовестный; жена обожала его чрезмерно, до страсти, при всех. Помогал он (денежно), должно быть, многим, но при этом четко и явственно записывал (должно быть) в свою книжку, тоже чистую и аккуратную.

‹…› После этого фельетона[99] еще больше страдаешь, что убили такого спокойного, никому не мешающего, чистого, благожелательного барина, который умудрился остаться русским интеллигентом и при миллионном состоянии.

Кстати: я вспомнил сейчас, что в 1916 году, после тех приветствий, которыми встретила нас лондонская публика, он однажды сказал:

– О, какими лгунишками мы должны себя чувствовать. Мы улыбаемся, как будто ничего не случилось, а на самом деле…

– А на самом деле – что?

– А на самом деле в армии развал; катастрофа неминуема, мы ждем ее со дня на день…

Это он говорил ровно за год до революции, и я часто потом вспоминал его слова[100].

Днем позже, 30 марта, Савич записал в своем дневнике:

Мне лично очень жаль Набокова, хотя его знал мало. Но он производил на меня приятное впечатление порядочного человека и притом он был среди кадетов редким исключением – в смысле наличия у него сильного национального инстинкта. Он сперва был русским, а потом уже кадетом, членом партии, где так сильно влияние Винавера и его соплеменников. Он был одним из видных протестантов в этой среде, против идеологии Милюкова и Винавера, против служения, прежде всего, идее еврейского блага и признания блага России постольку, поскольку оно совпадает или не противоречит специфическим интересам еврейства. Словом, он был, сам того не сознавая, быть может, главою русского влияния в кадетской партии. Он не побоялся раскола среди них, возглавил его и его воодушевил. Без него его партия вряд ли бы посмела разорвать с Милюковым. Теперь одна из красочных фигур оппозиции Милюкову ушла из жизни, и партия, вероятно, опять объединится.

Таким образом, это убийство, сделанное руками оголтелых правых, на руку левым и антирусски настроенным сферам. Практически это покушение сделает невозможным изъятие из обращения большевистских главарей, проживающих за границей, и даст повод для новых гонений на весь эмигрантский лагерь, особенно на монархическое в нем течение. Услужливый дурак опаснее врага[101].

Второго апреля в «Руле» вышел пространный и очень поэтический некролог авторства Сергея Горного. Вот его фрагменты:

Быть может, именно в нем – (так это редко и одиноко!) – сочеталась интуитивная сила хотения, воления с дисциплиною разума, четкого внутреннего зрения. Начало волевое, закипающее и начало сдерживающее, вводящее в границы. Лава творчества, текущая в гранитном, обтесанном русле. ‹…›

…Вот оно – смешение кличек, ложь ярлыков. Тому, кто в истерической, почти клинической нервозности спускал курок, казалось, что его осеняет слава старых знамен, что он («безумство храбрых») вступается за попранное рыцарство, что он затасканному, залапанному событиями слову «офицер» даст героическим дерзанием среди общей постылой сырости, среди горькой, всеобщей понурости – обновляющий блеск. Сухой треск выстрела – как щелканье бича, которое должно пробудить постыдно спящих. Он – мститель за подвал дома Ипатьевых. А на самом деле там, с эстрады, кричала бессвязные слова о Екатеринбурге, царе и мести последняя, сведенная судорогой клиническая маска прошлого. Это даже не романтика, не безумство «рыцарей белой лилии», не пафос мести. Ибо в романтике есть влюбленность, эстетика, коленопреклоненность. А выстрел Борка – это еще один выстрел в несчастного царя в Ипатьевском подвале. Добавочный выстрел. Ибо горшего оскорбления и так уже заплатившему по всем счетам – ипатьевскому смертнику, – чем такое заступничество, такая романтика, такие белые лилии, – нет. Воистину – чаша, испитая династией – еще не закончена подвалами Екатеринбурга. Вместо тиши и исторической правды, вместо целомудрия молчания – есть такие заступники. Когда судьба глумливее, когда шлет тех палачей или этих заступников?