Читать книгу "Расплетая радугу. Наука, заблуждения и потребность изумляться - Ричард Докинз"

«Как работает мозг» (1998 г.)

Самый смехотворный пример плохой феминистской науки — это, вероятно, характеристика Сандрой Хардинг «Начал» Ньютона как «пособия по изнасилованию». В этом ее заявлении меня поражает даже не столько его самонадеянность, сколько местечковый американский шовинизм. Как она только смеет ставить свою узко злободневную североамериканскую политическую проблематику выше неизменных законов Вселенной и одного из величайших мыслителей всех времен (который, по случайному стечению обстоятельств, был мужчиной, а также довольно неприятным типом)? В своей восхитительной книге «Высшее суеверие» (1994 г.) Пол Гросс и Норман Левитт обсуждают этот и ему подобные примеры, оставляя последнее слово за философом Маргаритой Левин:

…Академические труды феминисток в значительной степени состоят из безудержных восхвалений в адрес других феминисток. «Блестящий анализ» феминистки А вносит свою лепту в «революционный прорыв» феминистки Б и дополняет собой «отважное начинание» феминистки В. Еще больше обескураживает склонность многих феминисток расхваливать в самых льстивых выражениях самих себя. Хардинг заканчивает свою книгу на следующей самодовольной ноте: «Когда мы только начинали теоретически обобщать наш опыт… мы знали, что перед нами стоит непростая, хоть и увлекательная, задача. Но и в самых безрассудных своих мечтаниях мы не могли предположить, что нам удастся полностью обновить науку и теоретизирование как таковые, чтобы осмыслить женский социальный опыт». Такая мания величия смущала бы и в устах Ньютона или Дарвина, ну а в данном контексте от нее становится просто неловко.

В оставшейся части этой главы я буду обсуждать различные примеры плохой поэзии в науке, почерпнутые из моей собственной области — эволюционной теории. Первый пример, который не все сочтут плохим и в защиту которого можно найти аргументы, — это представления Герберта Спенсера, Джулиана Хаксли и прочих (в том числе Тейяра де Шардена) об универсальном законе прогрессивной эволюции, действующем в природе на всех уровнях, а не только на биологическом. Современные биологи называют эволюцией весьма строго определяемый процесс направленного сдвига частот генов в популяциях, а также то, как в результате этого процесса видоизменяются со сменой поколений животные и растения. Спенсер, который, отдадим ему должное, первым стал использовать слово «эволюция» как научный термин, склонен был считать биологическую эволюцию только частным случаем. По его мнению, эволюция — процесс более общий, с закономерностями, едиными для всех уровней мироздания. Другими проявлениями этого универсального эволюционного закона были индивидуальное развитие (постепенное преобразование оплодотворенной яйцеклетки во взрослую особь через стадию плода), возникновение космоса, звезд и планет из примитивных зачатков, а также, уже на исторической шкале времен, прогрессивные изменения в таких общественных явлениях, как искусство, технологии и язык.

У поэзии универсального эволюционизма есть как положительные, так и отрицательные стороны. В конечном счете, думаю, она порождает больше неразберихи, чем озарений, но, несомненно, хватает и того и другого. Джон Бёрдон Сандерсон Холдейн, этот запальчивый гений, ловко воспользовался аналогией между развитием эмбриона и эволюцией вида, чтобы выдвинуть удачный аргумент в споре. Когда некто, не веривший в эволюцию, выразил сомнение в том, что нечто столь сложное, как человек, могло произойти от одноклеточного прародителя, Холдейн живо возразил, что и сам этот скептик сумел проделать то же самое, причем всего за девять месяцев. Использованный Холдейном риторический прием нисколько не умаляется тем фактом (конечно же, прекрасно ему известным), что индивидуальное развитие и эволюция — не одно и то же. Развитие организма — это изменения, происходящие с единичным объектом, подобные преобразованиям куска глины в руках гончара. А эволюция, которую мы можем наблюдать по ископаемым остаткам из сменяющих друг друга геологических напластований, больше напоминает последовательность кадров кинофильма. Никакой кадр не превращается в соседний в буквальном смысле слова, но, проецируя их друг за другом, мы испытываем иллюзию изменения. Проведя это разграничение, мы сразу же можем видеть, что космос не эволюционирует (он развивается), а вот технологии эволюционируют (устаревшие самолеты не преобразуются в самолеты последующих моделей, но вся история самолетостроения хорошо вписывается в аналогию с кинокадрами). Фасоны одежды тоже скорее эволюционируют, нежели развиваются. То, насколько аналогия между генетической эволюцией с одной стороны и культурной или технической с другой проясняет понимание, а насколько наоборот, — вопрос спорный, и я не буду сейчас в него углубляться.

Остальные примеры плохой поэзии в эволюционной науке будут взяты главным образом из работ одного автора — американского палеонтолога и публициста Стивена Джея Гулда. И мне бы очень не хотелось, чтобы такая критическая сконцентрированность на одном-единственном человеке была воспринята как личная неприязнь. Напротив, Гулд — блестящий автор, и именно это делает его ошибки, когда они случаются, столь заметными и столь нуждающимися в критике.

В 1977 году Гулд написал для книги об эволюционистском изучении ископаемых остатков, опубликованной коллективом авторов, вводную главу, посвященную «вечным метафорам палеонтологии». Начав с нелепого, но часто цитируемого высказывания Альфреда Норта Уайтхеда, будто вся философия — это одно большое примечание к Платону, Гулд развивает ту мысль, что, выражаясь словами проповедника из Книги Екклесиаста (которую он тоже цитирует), нет ничего нового под солнцем: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться»[56]. Современные разногласия в палеонтологии — это те же старые разногласия, только в переработанном виде. Они предшествовали эволюционистскому мышлению и не нашли разрешения в дарвиновской парадигме. Основополагающие идеи, подобно идеальным геометрическим фигурам, не многочисленны. Они неизменно доступны для употребления…

Всего этих вечных неразрешенных вопросов палеонтологии у Гулда три. Имеется ли у времени направленная ось? Внутренними или внешними являются движущие силы эволюции? Как происходит эволюция: постепенно или резкими скачками? В истории науки он находит палеонтологов, чьи взгляды соответствовали всем восьми возможным сочетаниям ответов, и убеждает себя в том, что вопросы эти пережили дарвиновскую революцию так, как если бы ее никогда не было. Но чтобы проделать этот трюк, ему приходится преувеличивать сходство между такими научными системами, у которых, если посмотреть повнимательнее, друг с другом не больше общего, чем у крови и вина или у спиральных орбит и спиральной молекулы ДНК. Все три вечные гулдовские метафоры — это плохая поэзия, притянутые за уши аналогии, скорее затемняющие смысл, чем проясняющие его. А в руках Гулда плохая поэзия особенно тлетворна, поскольку он замечательно пишет.

Вопрос о том, движется ли эволюция по некой направленной оси, безусловно, имеет смысл и может быть задан под самыми разными соусами. Но блюда, которые подаются под этими различными соусами, так плохо сочетаются друг с другом, что без толку ставить их на один стол. Усложняется ли постепенно устройство организмов в ходе эволюции? Это разумный вопрос. Вопрос о том, увеличивается ли с течением времени общее видовое разнообразие на планете, тоже разумный. Но это два совершенно разных вопроса, и выдумывать некую «прогрессивистскую» школу с вековой историей, ради того чтобы объединить их, — дело явно бесполезное. Еще меньше общего у любого из этих двух вопросов в их современном виде с такими додарвиновскими учениями, как «витализм» и «финализм», утверждавшими, будто живые существа неуклонно «движимы» некой мистической жизненной силой к столь же мистической конечной цели. Гулд выпячивает на думанные взаимосвязи между всеми этими формами прогрессивизма, дабы поддержать свой поэтический взгляд на историю.