Читать книгу "Хатшепсут - Наталья Галкина"

— Вот как, — сказал Юрий Николаевич, — стало быть, вы в курсе.

— В общих чертах, — сказал я.

Он вез нас сквозь внезапно возникший редкий и скорый реющий снег. Было темно от этой запоздалой, налетевшей на город тучи.

— Как же вы сразу-то не сказали? — спросил профессор зло. — Какое-то чертово поколение. Дети-цветы.

— У меня рот тортом был залеплен, — сказал я.

— Там уникальная аппаратура. Изготовленная вручную.

— Вы еще скажите: «изготовленная подпольно мною лично».

— Зачем я тогда ей все рассказал? Идиот. Десять лет работы.

— Зачем вы вообще это затеяли? — спросил я.

Он обернулся. Братья заахали.

— Ой, Юрий Николаевич, не нервничайте, вы же за рулем.

— У вас гуманитарное образование? — осведомился профессор.

— Да полно вам, — сказал я, — при чем тут мое образование.

— Вы не понимаете, какое гениальное открытие…

Он чуть не врезался в грузовик. И резко тормознул. Нас тряхануло.

Когда мы прибыли, три пожарные машины уже были на месте. Плюс любопытствующие, творящие свои устные предания, свое произведение, вот именно увидевшее свет, но как бы без фиксации. Профессор остался в машине. Братья со сдавленными стонами ринулись во двор. Я некоторое время посидел с Юрием Николаевичем, мы помолчали, потом и я пошел во двор через ряды зрителей и борющихся со шлангом или пожарным рукавом пожарников, напоминающих о Лаокооне. Полквартиры выгорело дотла. Пожарные разворотили паркет своими орудиями — пиками? топориками? алебардами? ледорубами? Клочья пены. Потоки грязной воды. Вид у близнецов был такой, словно они уже побывали на том свете: заострившиеся носы, запавшие глаза, голубые губы, бледные лица; давно не видал я, чтобы люди так убивались в наше ко всему привычное время. Эммануил Семенович раскачивался из стороны в сторону сжав руками виски. Я подошел к Валериану Семеновичу и увидел взаправдашние слезы, стираемые белыми некогда перчатками, потеки размазанной по щекам копоти. Братья как бы внезапно потеряли огромную семью; столики маркетри, картины в золоченых рамах, кресла на львиных лапах представляли для них совершенно не то, что для меня; мне вдруг стало стыдно и странно, что мне абсолютно чихать было на тетушкино наследство, воображение мое не вмещало ни искусствоведческих порывов, ни трепета перед красотами музейных реликвий прошлого, ни этих самых гипотетических предков, десятков людей, из следов прикосновений которых, дыхания, царапин на шкуре древесины состояла «патина времени». Я не мог разделить горя коллекционеров; мое тупое равнодушие было еще более неуместно, чем интерес собравшихся поглазеть, в общем-то все-таки живой интерес. Я ушел.

Машины Юрия Николаевича и след простыл. В доме моем на вешалке было пусто. По дороге домой я стал нервничать, очень обеспокоившись — что же мне теперь делать с Зоиными вещами, ее чемоданом и с драгоценностями повесившегося? То есть опять во мне проснулась дремлющая и взявшаяся невесть откуда психология преступника. Но ни чемодана, ни шкатулки я не обнаружил. Вторые ключи лежали на кухонном столе. Вскоре завел я новую записную книжку, и телефоны братьев и Юрия Николаевича переписывать в нее не стал.

Много позже наткнулся я на цитату Гёте, в коей говорил он о людях, раздражающихся без меры при виде человека, одетого в алое пальто в пасмурную погоду. Я вспомнил, что близнецы, несомненно, относились к этим гетевским раздражающимся; и еще я подумал, что в наших местах, полных тумана, снега, слякоти, морока и мороки, где народ норовит одеться в серое, черное, защитное, слиться с затерханными фасадами и бесцветной жизнью, подобных людей должно быть большинство, потому как дожились мы до такой точки, что любая нежить нас поживее, а существование, скажем, Африки или какого-нибудь Лазурного берега для нас прямое оскорбление и смертная тоска.

ПОТОК

Я попал в Поток.

Я стоял посередине площади, мокрый до нитки. Проходившие мимо меня девушки в босоножках, женщины в цветных платьях, дети с игрушками и без оных, экстравагантно подстриженные юноши, мужчины, отягощенные портфелями, старушки-авосечницы и старики в очках с интересом на меня поглядывали.

Я не знал, что со мной произошло, почему я стою тут в таком виде. Поливальный грузовик меня охватил? в реку я свалился? под душ встал с перепою?

Прежде всего надо было сохранять спокойствие. Ни в коем случае не впадать в панику. По счастью, я слышал ранее о Потоке и кое-какой информацией на этот счет располагал. Весьма мизерной. Кое-какой кое-как на кой-то от кое-кого.

Интенсивность и длительность Потока оставались тайной. Когда смогу я вынырнуть из него — тоже. И смогу ли вообще.

Для начала следовало попытаться хотя бы контролировать происходящее. Фиксировать либо протоколировать, что ли?.. Я достал блокнот, на корешке которого золотом было выдавлено — «1939» (в каком это смысле? откуда я взял этот блокнот? чей он?), открыл желтоватый поблескивающий глянцем листок и под фразою, начертанной незнакомым почерком («сегодня мы благополучно прибыли из Хабаровска»), написал: «Амнезические явления. Утеря взаимосвязи событий и эпизодов. Стою на Д. площади в мокр.-? — кост.».

В ушах слегка звенело. Или в воздухе. Будто приближался рой невидимых насекомых. Приблизился. Завис над головой. «Главное — не теряться. Не я первый, не я последний».

Никто не знал, что следует предпринять, чтобы выбраться из Потока своими силами. Ни гарантий, ни советов, ни шансов не ожидалось. Ни свыше, ни сниже, ни изнутри. Спрятав блокнот, я двинулся по площади к мосту через реку. В первый момент мне показалось, что подошвы ботинок мои сработаны из свинца и иду я при этом задом наперед — так трудно было передвигаться в плотном воздухе, мучительно переживая желание вернуться в прежнюю, обычную, понятную, вне Потока проходящую (находящуюся?) действительность. Но, судя по пешеходам, я перемещался ничуть не медленнее их. Я достал блокнот и начертал: «Субъективные ощущения». Чирикая грамотку свою филькину, я обретал видимость некоей эфемерной деятельности для науки и весьма призрачную уверенность в себе. Перейдя мост, я направился к резным воротам и некоторое время потратил на то, чтобы их преодолеть: как во сне, войти в ворота я не мог. Мог я только представить себя стоящим по эту сторону ворот или по ту. То есть не просто «представить», а оказаться — или там, или тут. Переместиться плавно исключалось. Записав очередную рацею о прерывистости сознания, я принялся преодолевать дворы.

В первом дворе меня как приворожило. Примагнитило. Словно я забыл тут что. Или вспомнить не мог. Меня мучило воспоминание, сути которого я не улавливал. Я сел на скамейку, закурил и терпеливо стал разглядывать резные ворота, фонари, окна. Откуда это поразительное чувство невозвратности, неизбежности, трагическая нота, на которой я безнадежно зациклился, начиная мало-помалу промерзать в своем одеянии неудавшегося утопленника?

Неадекватность. Неравновесность. Аномалии восприятия.