Читать книгу "Железные паруса - Михаил Белозёров"

– Я не верю тебе, ты все выдумала.

– А как же Громобой? – спросила она. – Тоже выдумала? Или Монстры, или…

– Прочь! – закричал человек.

– Я открою экран, – предупредила Дануте и показала на что-то рукой.

– Уйди! – человек вскинул Громобой. – Или ты уйдешь, или…

– Беги! – крикнула Дануте. – Беги и не оглядывайся.

И тогда Он прыгнул и вцепился в человека. И они, шатаясь, боролись на узкой лестнице. И был такой момент, когда Он едва не столкнул человека вниз на мраморные столики. Но человек, оборотившись к нему оскаленным лицом, вдруг произнес голосом того несчастного, который утром пытался сжечь патрульного:

– Не затем я так долго за тобой охотился, чтобы просто так отпустить, – и наотмашь ударил прикладом в лицо, а потом стал поворачивать Громобой, чтобы выстрелить.

И тогда вдруг раздался звук осыпающегося песка – полный скрытой опасности, и еще чего-то, чему не было понятия.

Он даже не заметил, как, – но купола уже не было, не было и Дануте под ним, а в разверзшуюся дыру падал голубой туман.

Он втекал, как живой, как завораживающий финал, не относящийся непосредственно к самому действию, а лишь приоткрывающий следующее мгновение – быстротечное, как удар молнии, и потому непонятное и невоспринимаемое; как дополнение, но самое важное, незыблемое; как надлогическая скорлупа, скрывающая под собой пульсирующую суть, ложное время, лично твое видение, – нужное, необходимое, словно давно забытое и всплывшее во сне; как подарок судьбы, как смысл нового учения, переложенного в зрительный образ, как паровозный гудок под куполом вокзала, и ты должен собираться, бежать, толкаться в толпе с чемоданами, чтобы успеть, влезть, всунуться, занять соответствующее тебе место, видеть сны под беспрестанное покачивание и постукивание колес, чтобы проснуться однажды и увидеть – все, приехал, стоп, конец, и облегченно вздохнуть, перекреститься. Но так ничего и не понять, ибо, чтобы понять, надо быть Сверхчеловеком, Богом, Создателем.

Человек в страхе вскинул руки и закричал.

Непонятная сила растащила их. И Он оказался прижатым к полу. А на человека уже упала голубоватая тень; и когда Он глянул вверх, его голова уже отделилась и продолжала кричать где-то в голубоватой пелене, а вслед за ней пропали часть груди, дергающиеся руки и живот. И только ноги с блестящими кольцами на пальцах оставались еще видимыми, но сантиметр за сантиметром исчезали. И когда окончательно растворились, Он дернул за торчащий из тумана ремень. Дернул сильно, всем телом. Плюнул кровью из разбитого рта и дернул. И вырвал Громобой целым и невредимым.

И тогда Нечто светлое, сокровенное наклонилось над ним и глянуло огромными неподвижными глазами. И Он одновременно испытал такой ужас и такое единение с Ним, в сравнение с которым не шло ни что – ни само его существование, ни мертвый город, ни ежедневный вопль Сирен, и – «Бух-х-х!.. бух-х-х!..» – за окнами разрушился еще один балкон, и наступило еще одно утро.

Глава шестая. Ребро Адама

1.

Первые ракеты Он принял за метеориты.

Они летели перпендикулярно эллиптической плоскости, с севера на юг, оставляя на блеклом северном небе широкие, огненные прочерки.

На следующий день они тоже падали.

И только на третий Он догадался взять бинокль и опешил – тонкие серебристые цилиндры сгорали в атмосфере как спички. Он тут же принялся собираться. Но вначале долго рылся в кладовке и нашел: любовно завернутый в мешковину Громобой.

Теперь, в сущности, когда Громобой был не нужен, когда все прошлые страхи казались смешными и ничтожными, Он даже сомневался, действительно ли Он со своим Громобоем был причиной очищения планеты. По крайней мере, одно время Он думал так, но потом пришел к совершенно противоположным выводам: не могут все чаяния и надежды быть возложены на одного человека. Не могут, ибо для этого необходимо сделать его роботом, бессмертным роботом, рабом, лишенного свободы выбора. Но с другой стороны Он знал: цель очищает помыслы, придает силы, указует, а это было все равно что снова бегать наперевес с Громобоем. Хотел ли Он этого?

Он вынес Громобой на крыльцо под незаходящее солнце и любовно обтер приклад и ствол с прицелом. В том месте, где щека касалась дерева, лак вытерся и потрескался. Слишком часто Он стрелял. Бегал и стрелял, и ему это нравилось, как может нравиться быстрота движений и меткость или просто ощущение опасности. Впрочем, Он никогда не был рабом своих чувств.

Потом Он убрал Громобой и занялся иными делами: вынес сушиться спальник – в последний раз они с Африканцем попали под дождь, провел ревизию электростанции, повесил над плитой красноспинную сёмгу, чтобы позднее упаковать ее в бумажные мешки. И только потом снова взял в руки Громобой. Видимость порой обманчива, Он знал это. Мир плосок, и признание этого было равносильно тому, что апеллировать к формам. Но формам родным и понятным. Понятным до боли в скулах, ведь у него, как и у всего человечества, не было другого опыта. Может быть, ему только больше повезло или, наоборот, не повезло. Он не хотел думать о своем бессмертии, слишком часто о нем думал, и это было бессмысленно, как бессмысленно созерцать небосвод в предчувствие инознаний. Он только знал одно: если Он обладает бессмертием, значит, это кому-то нужно. Но кому? Он не знал, что ответить, впадал в казуистику, начинал путаться и поэтому старался об этом не думать.

Затем они с Африканцем отправились через весь поселок по окатанным голышам. Прошли вдоль дощатых и бревенчатых домов, выстроенных в две улицы на плоском боку сопок. Ветер с океана рябил поверхность луж. Внизу, как ртуть, блестел залив, а дальше, за ним, громоздился перевал на материк. Вошли на территорию старой воинской части и попали в гаражи, где «зимовала» их машина.

Он давно хотел заняться ремонтом, но хорошая погода наступившего лета (после долгой, темной ночи) – такая редкость для этих мест, была слишком соблазнительна, и они с утра отправлялись то на рыбалку, то били птицу, то ездили на побережье «Четверки» за диким луком. Вернее, Он ехал на велосипеде, а Африканец бежал следом. Иногда они задерживались и ночевали на берегу или в тундре – среди мягких изумрудных склонов, и если ночь оказывалась холодной, спали в крохотной палатке, прижавшись друг к другу.

Вначале Он заменил все покрышки. Установил колеса и снял машину с козлов. После этого поставил заряжаться аккумуляторы. Иногда выходил на улицу и с волнением смотрел на небо. К вечеру ракеты не появились, и это обеспокоило его еще больше. Потом где-то на юге, почти за пределом видимости небо вспорола серебристая вспышка, и Он снова взялся за дело и остановился только тогда, когда руки стали трястись от усталости. Назад Он брел, как сомнамбул, – вдоль штакетника, скрытого высокой травой, вдоль окон, из которых никто не окликнет его. Год назад Он с каким-то диким восторгом обшарил все дома и никого не нашел. Тщетные поиски. Поиски юности. Он даже не нашел своего прошлого. Он забыл о времени, и оно сыграло с ним злую шутку под названием память. С того самого дня Он жил только настоящим. Прошлое стало запретной темой. Но в эту ночь оно снова вернулось к нему в виде сна – сна, не связанного с реальностью, ибо в нем было одно лишь чувство опасности, но никак не жизнь в Крыму. Давно, еще до Войны. Последней Войны. Воля Жиринович[5]. Черт бы побрал этого генерала! Черт бы побрал шестидесятые и семидесятые тоже! Этот ускользающий промежуток между тем и другим. Жена. Пропасть между хаосом и одиночеством. Он проснулся от собственного крика и прижал пса к себе еще крепче. Мысленно Он убегал от нее много лет. Так долго, что почти забыл лицо. Но в редких снах она была настолько реальной, что Он потом целый день не мог прийти в себя. Собственно ему-то и снился один и тот же день: солнечное осеннее утро и дикое отчаяние от падения в бездну. На этой ноте у него заканчивались все сны. Но утром Он встал и пошел работать. Он знал, что такое работа и полагался только на себя, хотя и сейчас северные дни и ночи казались ему первозданными и дикими. Они давно стали первозданными – за то время, пока человечество проводило в неге и лени, колонизируя иные миры. Земля успела залечить свои раны, и города лежали как горы, а горы, как города – и те, и другие таинственные и неприступные. Теперь ему казались смешными все его страхи и борьба с человеческими мыслями. По крайней мере, Он думал о них, как о мыслях, потому что до сих пор не нашел им ясного и понятного объяснения, как нельзя было найти объяснения той, прошлой жизни, потому что теперь она стала далекой, как воспоминания детства. Он думал, что Земля перестала быть миром форм, а развивалась согласно стереотипу мыслей и идей улетевших землян, только искаженных, выхолощенных идей, почти без управления, без воли. Но теперь и этого не было – ни мыслей, ни воли, а все давным-давно кануло в лету, и их жизнь с Африканцем была наполнена иным, почти библейским спокойствием. А сегодня утром Он почти испугался, и то, что некогда было Великой Тайной, что ожило в нем, – надежда разрешить ее проснулась с небывалой силой и придала их жизни новый смысл: ведь это значило, что Он ошибался, даже в своей тоске, спал, видел сны и ошибался, смотрел, но не понимал, жил, но без надежды – смирился. Впервые за долгое время у него появился четкий и ясный план – наконец разгадать Великую Тайну, возможно, даже вернуть прошлое. И еще Он подумал, что и на это раз Громобой, сработанный Падамелоном, может пригодиться.