Читать книгу "Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера. 1920-1945 - Генрих Гофман"

Чем дольше шел Нюрнбергский процесс, тем более разношерстной и пестрой становилась компания свидетелей. Галицийские евреи в кафтанах и странных балахонах, диковатые и смуглые чешские и венгерские цыгане вперемешку с такими выдающимися личностями, бывшими заключенными концлагерей, как доктор Ойген Когон, автор «Государства СС», доктор Ганс Лютер, бывший рейхсканцлер, доктор Пельцер, знаменитый олимпийский бегун, полковник Фридрих Арене, которого русские обвинили в том, что он совершил ужасные убийства польских офицеров в Катынском лагере, генерал Эрих фон Лахоузен, один из главных офицеров адмирала Канариса, и многие другие, перечислять которых было бы слишком утомительно.

Генерал Лахоузен особенно яростно обвинял Геринга и вновь и вновь подвергался допросам и перекрестным допросам. Он производил впечатление человека, живущего в состоянии страшного нервного напряжения, особенно в последний день, когда он явился под конвоем для последнего перекрестного допроса. Вечером, когда мы были вместе с генералом, мы услышали этот перекрестный допрос, стенографическую запись которого передавали по радио, и он вызвал оживленное обсуждение всего процесса.

Из-за долгой и вынужденной близости, в которой нам приходилось жить, мы волей-неволей дружески общались между собой. Среди нас было много людей, интересовавшихся искусством и музыкой, и мы могли коротать время в оживленных и интересных беседах. Доктор Михаэль Шкубль, начальник венской полиции до аншлюса, чрезвычайно обаятельный и воспитанный господин, часто читал нам некоторые из своих превосходных стихов и устраивал поэтические конкурсы. Когда он нас покинул, особенно расстроилась моя жена, потому что с ним она могла разговаривать о Вене, где провела счастливое детство и юность, и эти разговоры были для нее как глоток благоуханного свежего воздуха.

Другим свидетелям была суждена трагическая участь. Профессор Карл Хаусхофер, выдающийся географ, был близким другом Рудольфа Гесса и единственным человеком, кому позволили навестить Гесса в камере. Этой привилегией он был обязан тому глубокому уважению, которое питали к нему американцы как к ученому и человеку. Его рассказ о том, как он посетил Гесса, переданный с идеальной до жути точностью ученого, произвел на нас глубокое и страшное впечатление. Гесс не узнал своего друга и бывшего учителя, который увидел лишь дикую и ужасающую картину безумия. Лишь на краткий миг к Гессу, казалось, вернулся рассудок, когда Хаусхофер вынул из кармана фотографию сына Гесса и показал ему. Долгое заключение, нервирующие перекрестные допросы, конфискация собственности оказались слишком тяжелой ношей для профессора Хаусхофера. Он принял смертельную дозу яда, а жена его повесилась.

Однажды приехал Николаус Хорти-младший, он был в пиджаке из грубого твида и шарфе из яркого цветного шелка, который придавал ему весьма презентабельный и элегантный вид. Он прибыл из Рима, чтобы дать показания о венгерских событиях, и оказался живым собеседником и образцом галантности по отношению к дамам. Его отец, венгерский регент, в то время находился в крыле свидетелей нюрнбергской тюрьмы, где содержались в заключении все старшие офицеры, дипломаты и чиновники.

В числе свидетелей хватало и женщин. Среди них была фрау Элизабет Штрюнк, ее мужа повесили гестаповцы за участие в заговоре июля 1944 года. Тихая, хрупкая женщина средних лет, всегда одетая в темное, фрау Штрюнк была единственной женщиной, которой в свое время доверили подробности июльского заговоpa, и на ее лице остался жуткий и неизгладимый след гестаповского гостеприимства, которым она была вынуждена воспользоваться.

Однажды в самый разгар ночи американцы привезли какую-то женщину, которая оставалась для всех нас загадкой. День за днем, неделю за неделей она молча сидела в сторонке и постоянно читала или вязала. Сначала мы думали, что она, наверно, шпионка, которую довольно неуклюже внедрили к нам; но страдания, которые явно причиняла ей ситуация, и постоянное выражение горя и растерянности на ее лице, казалось, отметали эту возможность, если только она не была законченной актрисой. И вдруг она пропала так же тихо, как и появилась; позднее мы узнали, что это жертва ошибочного опознания – ее арестовали вместо однофамилицы.

В другой раз к нам приехал молодой человек в поношенном костюме и с потрепанным чемоданчиком. Он представился Штрайхером-младшим и пробыл с нами всего одну ночь, чтобы на следующее утро попрощаться с отцом, прежде чем того казнили.

Тех, кто свидетельствовал в защиту, было совсем немного. Среди них был шведский промышленник Бингер Балерус, который давал показания в пользу Геринга. Этот культурный и доброжелательный швед категорически возражал против того, чтобы его помещали под охрану, но, когда ему объяснили, что его будут охранять ради его же безопасности и что охрану предоставляют свидетелям из нейтральных стран, он побрюзжал, но согласился. На суде он сделал долгое и обстоятельное заявление, в котором сказал, что Геринг приезжал в его загородный дом в августе 1939 года, чтобы встретиться с шестью британскими политиками, и заверил их, что сделает все возможное, чтобы сохранить мир, и в особенности постарается не допустить войны между Британией и Германией.

Как я сказал, свидетели приезжали и уезжали, но Гофман оставался. Больше года я невольно находился в центре событий, последовавших сразу же за падением Германии. Очаровательная молодая графиня – беженка из Венгрии, которую американцы назначили экономкой, звала меня старшим из ее постояльцев, и мне приятно думать, что многие выдающиеся люди, прощаясь со мной, были так добры, что благодарили меня за неизменно хорошее настроение и говорили, что, несмотря ни на какие политические убеждения, Гофман и его шутки навсегда останутся для них радостной передышкой в череде мрачных и трагических событий.

Был один драматический эпизод, которого я никогда не забуду. Это случилось 20 октября 1946 года, когда мы с дочерью сидели у меня в комнате и слушали радио, ожидая, когда будут передавать приговоры Нюрнбергского трибунала. Никогда за всю мою жизнь, в течение которой я был очевидцем драматических и судьбоносных событий, я еще не испытывал такого напряжения и тревоги, как в эти минуты. Мы с дочерью сидели перед тихо потрескивавшим радиоприемником, не шевелясь, не произнося ни слова, с до предела натянутыми нервами.

«Суд возвращается в зал, – сказал диктор, – чтобы председатель зачитал постановления и приговоры».

«…Виновен… приговорен к смерти через повешение…» – холодный, бесстрастный и торжественный голос один за другим произносил роковой приговор, и нервное напряжение стало нестерпимым.

«Бальдур фон Ширах… – прошло несколько невыносимых секунд, будто внимание председателя отвлекло какое-то шевеление в суде, он помолчал и продолжил: – Бальдур фон Ширах, – повторил он, – приговорен к тюремному заключению сроком на двадцать лет!»

– Слава богу, – выдохнула моя дочь, дойдя до предела. – Слава богу, он хотя бы останется жив!

Последний эпизод моего годового пребывания в доме свидетелей тоже был не очень приятным. Однажды вечером к нам за столом присоединился некий новоприбывший, который представился доктором Шмидтом. За чашкой кофе я обменялся с ним какими-то пустяковыми фразами, как обычно бывает с новичком. Сразу же после кофе этот молчаливый, мрачно одетый в черное господин покинул нас, дав уклончивый ответ на вопрос, вернется ли он. На следующий день ко мне пришла жена.