Читать книгу "Хорошие плохие книги - Джордж Оруэлл"

Ушла, всех краше и милей, Ушла его отрада. В том, что случится после с ней, Дружка винить не надо, — Коль враг она себе самой, И сердцем предала Любви пастушьей дар святой… Ах, тра-ля-ля-ля-ля![156]

Миссис Оверолл была не более образцовым персонажем, чем викарий из Брэя, хотя и более привлекательным внешне. Тем не менее все, что от нее осталось, – это стихотворение, которое и поныне доставляет удовольствие многим людям, хотя по каким-то причинам его никогда не включают в антологии. Страдания, источником которых она, как предполагается, была для других, невзгоды и тщета, которыми обернулась под конец ее собственная жизнь, вылились в долговечное благоухание, напоминающее аромат, витающий летним вечером над табачным полем.

Но вернемся к деревьям. Посадка дерева, особенно многолетнего, с твердой древесиной, – это подарок, который вы можете сделать потомству почти безо всяких затрат и хлопот, и если дерево разрастется, оно надолго переживет видимый эффект любого другого вашего деяния, хорошего или дурного. Года два назад я написал короткую заметку в «Трибюн» о купленных в «Вулворте» за шесть пенсов кустах вьющейся розы, которые я посадил еще до войны, и получил возмущенное письмо от читателя, утверждавшего, что розы – это мещанство, но я по-прежнему думаю, что потратил тот шестипенсовик лучше, чем если бы купил на него сигарет или даже превосходные брошюры «Фабианского общества»[157].

Недавно я провел день в доме, где когда-то жил, и с приятным удивлением – вернее, с чувством, что неосознанно сделал нечто хорошее, – увидел, как разрослись мои посадки почти десятилетней давности. Полагаю, есть смысл уточнить, сколько они стоили, просто чтобы показать, что можно сделать, истратив всего несколько шиллингов, если вы вкладываете их в нечто растущее.

Сейчас там, возле дома, живут две вьющиеся розы из «Вулворта» и три полиантовые розы – по шесть пенсов за каждую. Еще три кустовые розы, купленные в питомнике по дешевке оптом с шестью фруктовыми деревьями и двумя кустами крыжовника, – все вместе стоило десять шиллингов. Одно фруктовое дерево и один розовый куст погибли, но остальное разрослось на славу. В общей сложности пять фруктовых деревьев, семь розовых кустов и два куста крыжовника достались мне за двенадцать с половиной шиллингов. Посадка всех этих растений не потребовала больших усилий, и кроме небольших денег, которых они мне стоили, впоследствии я больше ничего на них не потратил. Я никогда особо за ними не ухаживал, если не считать того, что иногда подбирал обломки, если какая-нибудь лошадь с соседней фермы вырывалась из загона.

За девять лет эти семь розовых кустов, сменяя друг друга, цвели в общей сложности сотни полторы месяцев. Фруктовые деревья, которые были всего лишь хилыми прутиками, когда я их посадил, теперь пышно разрослись. На прошлой неделе одно из них, сливовое, все покрылось цветами, и яблони, похоже, прекрасно себя чувствуют. Та, что поначалу казалась самой слабенькой из них, оранжевый пепин Кокса, – ее бы и не включили в ту оптовую партию, если бы она была сильным саженцем, – превратилась в крепкое здоровое дерево со множеством молодых побегов. Я утверждаю, что посадка этого дерева являлась общественно-полезным деянием, потому что плодоносить этот сорт начинает не скоро, а я не надеюсь прожить долго. Я сам никогда не съем яблока с этого дерева, но другие наверняка будут собирать их во множестве. «По плодам их узнаете их»[158], и оранжевый пепин Кокса – хороший плод, чтобы по нему узнали о тебе.

Конечно, я не сажал его с осознанным намерением оказать кому-то услугу. Просто увидел дешевый набор растений и воткнул их в землю без особой предварительной обработки.

О чем я сожалею и что постараюсь когда-нибудь исправить, так это то, что за всю свою жизнь не посадил ни одного каштана. Теперь никто их не сажает; если вы видите каштан – это наверняка старое дерево. Если вы сажаете каштан, то определенно делаете это для своих внуков, а кому есть дело до внуков? Никто не сажает также айву, шелковицу и мушмулу. Между тем именно эти деревья следует сажать, если у вас есть свой клочок земли. С другой стороны, на каждом кусочке пустующей земли, через который вам случается проходить, вы можете сделать что-нибудь, чтобы исправить зло, происходившее на протяжении всех военных лет, – чудовищное истребление деревьев, особенно дубов, ясеней, вязов и берез.

Даже яблоня живет около ста лет, так что «Кокс», посаженный мной в 1936 году, все еще будет плодоносить и в середине двадцать первого века. Дуб или береза могут жить столетиями и доставлять радость тысячам и десяткам тысяч людей, прежде чем будут распилены на дрова. Я не предполагаю, что можно исчерпать свои обязательства перед обществом посредством возрождения лесов. И все же это была бы неплохая идея: каждый раз, когда вы совершаете антиобщественный поступок, отметьте его в своем дневнике, а потом, в соответствующий сезон, бросьте зерно в землю.

И даже если только одно из двадцати прорастет и созреет, у вас будет шанс, причинив, возможно, немало зла за свою жизнь, в конце концов, как викарий из Брэя, оставить о себе в обществе благодарную память.

«Трибюн», 26 апреля 1946 г.

Почему я пишу

С очень раннего возраста, лет с пяти-шести, я знал, что стану писателем, когда вырасту. В промежутке между семнадцатью и двадцатью четырьмя я пытался оставить эту идею, отдавая себе, однако, отчет в том, что тем самым я бросаю вызов своей природе и что раньше или позже мне придется угомониться и писать книги.

Я был вторым ребенком из трех, с разрывом в пять годков с обеих сторон, и до восьми лет отца почти не видел. По этой и другим причинам я чувствовал себя одиноким, и у меня быстро развились дурные манеры, сделавшие меня непопулярным в школе. Как всякий маленький отшельник, я выдумывал истории, вел разговоры с воображаемыми персонажами и, кажется, с самого начала мои литературные амбиции перепутались с ощущением обособленности и недооцененности. Я легко владел словом, умел смотреть в лицо неприятным фактам и чувствовал, что создаю свой личный мир, где смогу взять реванш за неудачи в обычной жизни. Тем не менее объем серьезных – по намерениям – вещей, написанных мной в период детства и отрочества, не насчитывал и полдюжины страниц. Мое первое стихотворение мама записала с моих слов, когда мне было четыре или пять лет. Деталей не помню, кроме того что оно было посвящено тигру с «зубами как стулья» – неплохо сказано, если бы еще это не было плагиатом блейковского «Тигр, о тигр». В одиннадцать, когда разразилась война 1914 года, я написал патриотическое стихотворение, которое напечатала местная газета, как и другое, двумя годами позже, на смерть Китченера[159]. Став постарше, я периодически писал плохие и, как правило, незаконченные «стихи о природе» в георгианском стиле. Еще я пару раз попробовал себя в жанре короткого рассказа – чудовищный провал. Вот, собственно, итог моей серьезной писанины в те годы.