Читать книгу "Солнце - крутой бог - Юн Эво"

— Да, давай! Жирную, красную точку, — быстро отвечаю я. — Но что же у тебя нашли?

— Синдром напряжения толстой кишки, — его слова звучат нежно, как пирожные, черника и молочный шоколад «Фрейя». Папаша как будто даже горд этим диагнозом.

— Поздравляю! — говорю я, и мои слова сладки, как вафли, крендельки и варенье. Я произношу их от чистого сердца. И у меня такое чувство, будто мое сердце сразу стало на тридцать или сорок вафель легче.

С одной кишкой всегда можно справиться. Даже если папаша — а мне кажется, я его достаточно хорошо знаю, — будет вести прежний, то есть нездоровый образ жизни.

Вечером, возвращаясь домой, папаша уже с первого этажа поет арии. Поет весело, с задором, пока не открывает дверь. Раскинув руки, он заключает маму в объятия и так сжимает, что она становится на размер тоньше. Потом преподносит ей розы. И снова сжимает в объятиях. И обрушивает кучу влажных поцелуев на ее лоб, рот, нос и шею. Мы с Сёс переглядываемся, и Сёс сухо замечает:

— Быть взрослым — значит вести себя как ребенок.

И пока наши родители лепечут, как счастливые младенцы, Сёс шепчет, что ей надо со мной поговорить. И я понимаю, что меня вряд ли ждет что-нибудь хорошее.

Но сперва мы обедаем. Папаша накупил того, что он больше всего любит. Мы едим вареные початки кукурузы с солью и оливковым маслом. Я встречаю над столом взгляд Сёс, и меня пробирает дрожь, как она может пробирать человека, который всего несколько часов назад чувствовал себя букашкой. Чтобы перевести мысли на другие рельсы, я говорю:

— А вы знали, что в среднем кукурузном початке содержится восемьсот маленьких желтых зернышек, расположенных шестнадцатью рядами.

— Нет! — отвечают они хором.

Потом папаша подает свежую чиабатту с подсушенными на солнце ломтиками помидоров и кусочками белого влажного сыра, который называется моцарелла. И я снова смотрю на Сёс и пытаюсь понять, что меня ждет. Слабо надеясь, что она все забудет, я говорю:

— А вы знали, что когда швейцарский сыр бродит, в нем образуется газ. И пузырьки этого газа пробиваются сквозь сырную массу, поэтому в швейцарском сыре столько дырок. Я где-то читал, что швейцарские крестьяне называют их глазами.

— Это верно, — говорит мама и поворачивается к папаше:

— Все эти объятия, поцелуи и вкусности означают, что с пьесой все в порядке?

Папаша, довольный, что может дать хорошее объяснение своему настроению, отвечает:

— Все идет отлично!

И бледнеет на пять секунд, потому что по забывчивости ответил положительно. Ведь актеры из суеверия не сомневаются, что, если они довольны репетициями, то на спектакле их ждет неминуемый провал. Однако сейчас у него совсем другое настроение.

Наконец обед закончен, и Сёс незаметно уводит меня в свою комнату. Я уже решил, что пообещаю ей вернуть долг так быстро, как только смогу. Чтобы подтвердить свою добрую волю, я достаю пятьсот крон и собираюсь их тут же ей и вручить.

Но Сёс поражает меня.

— Этот Франк… — заводит она. За последнее время между нами было произнесено много полуфраз о Франке. Это я уже заметил.

— Ну и что? — я не собираюсь облегчать ей жизнь.

— Он еще и музыкой увлекается и… — Опять полуфраза.

— Ну и что? — я по-прежнему неумолим.

— Он сегодня заходил ко мне в магазин, — говорит она.

— Я знаю.

— Что?.. — она сбита с толку. — Так ты с ним говорил?

— Мы почти каждый день говорим.

— Какой он?

— Что значит какой?

— Очень просто — какой? Ну, чего ты тянешь?

— Франк отличный парень. Замечательный.

Мое семечко точно проросло.

— Гм… — говорит она и пробует слепить новую фразу.

Но слова застревают у нее между зубами.

— Когда вы должны встретиться? — как бы невзначай спрашиваю я.

— Ну…мы… — Сёс смущается. Этого она говорить не собиралась. Она замолкает, краснеет, сбивается с мысли, заговаривает о чем-то другом и чуть ли не силой выталкивает меня в коридор.

Тем же вечером я снова заглядываю к Франку. Только чтобы выудить что-нибудь новенькое. И получаю те же самые красные, смущенные и неуверенные ответы. И ни одного прямого. Между тем Франк усмехается, когда я говорю, что если он даст мне взаймы эти шесть тысяч триста крон, я буду всячески содействовать ему в проблемах с женским полом. Он кладет маленького Адама на ладонь и нюнюкается с ним.

Потом решительно отрицает наличие у него проблем с женским полом. И вообще чего-нибудь грустного, печального или неразрешимого. Если верить ему, на его почве мое семечко не дало никаких ростков. У него все прекрасно, говорит он. И он вообще ни о чем таком не думает. На лице Франка появляется облегчение, когда я рассказываю ему про Клаудию и свое раздражение.

— Надеюсь, ты не играешь с ней? — спрашивает он.

— Нет, просто мне почему-то стало неприятно.

— И это не игра с твой стороны, чтобы набить себе цену?

Я решительно это отрицаю. Сейчас я вообще не понимаю, что чувствую к Клаудии.

— Помни, тот, кто играет, иногда и проигрывает, — серьезно говорит Франк. — А если это заставит ее отступиться?

Такая мысль не приходила мне в голову, и поэтому я не знаю, что ответить. Франк протягивает мне маленького Адама, и тот ползает у меня по коленям.

— Может, ты просто боишься ее? — задумчиво спрашивает Франк.

Об этом я тоже не подумал. Но, кажется, Франк что-то нащупал. В благодарность за то, что я почесал ему ноги — или как там называются ноги у черепахи, — маленький Адам до крови прокусил мне палец.

Может, это и есть ответ?

Пятница, 26 июля

— Ха-ха, — посмеиваюсь я, когда в пятницу вечером часовая стрелка приближается к семи. Я уже давно брожу по комнате и хихикаю.

День пролетел мимо, как обычно. Я договорился с Клаудией на вечер, очень удачно, потому что родители после работы уезжают на дачу. Последняя папашина попытка успокоиться перед премьерой, которая состоится на следующей неделе. Я много думал о Клаудии и решил, что Франк, конечно, прав. Я ее боюсь. И этот страх остался мне в наследство от Каролины. Она крутится в моем багаже. Выбирает удобную минуту и пугает меня.