Читать книгу "Тень волка - Ричард Остин Фримен"

Сен-Лауп мог говорить еще какое-то непродолжительное время, а мог и тотчас же закончить разговор. Этого я не знал. Глаза француза, время от времени посматривающие на меня боковым зрением и убеждающие его в моей полной неподвижности, были фиксированы на мистере Сэквиле, который, склонив голову на плечо, спокойно смотрел на своего мучителя. Но последние две минуты все мое внимание было приковано к тихим звукам, идущим из другой части дома. Может быть, кто-то из дальних соседей заметил слабые проблески света в разбитой двери и зашел полюбопытствовать? Несбыточная надежда овладела мной. Малейшего отвлечения внимания Сен-Лаупа было бы достаточно для того, чтобы я, прежде чем он начнет стре лять, бросился на него. Звуки легких шагов долетали с кухни, но звуки шагов столь же медленных, сколь и неуверенных. Они были похожи на шаги старого Пита, обутого в мягкие комнатные туфли.

Но в последующее мгновение, глубоко потрясенный, я едва сдержал возглас изумления. Открытая за спиной Сен-Лаупа дверь позволяла мне видеть часть маленького роскошного салона: угол изысканно накрытого обеденного стола; узоры на алых занавесях, возникающие и вновь исчезающие в мерцающем пламени очага; таинственную нишу со стеклянным простенком над покрытыми позолотой кронштейнами литой балки… И на этой сцене, полной дремлющего покоя, неслышно появился мой дядя; звуки его шагов замирали в глубоком ворсе ковра, а его большие белые руки сжимали взятый на изготовку мушкет старого Тикондероги. Его лицо было еще бледнее, чем в то утро на веранде домика пастора, а ввалившиеся глаза были обрамлены кругами, такими же темными, как и его впалые щеки; но сейчас, на фоне твердых линий рта и подбородка, они уже не выглядели такими растерянными; их взгляд был прикован к затылку Сен-Лаупа, и хотя на мертвенно-бледном лице дяди каждая черточка дышала смертельной ненавистью к французу, я все же сомневался, поймет ли он все по моему взгляду или даже, быть может, по моей напряженной, готовой к броску фигуре.

Со своей стороны я постарался отвести свои глаза от дяди, чтобы их напряженный взгляд невольно не выдал его приближения; но тем не менее мне все же казалось, что даже за потоком учтивых насмешек француза я не могу скрыть свои мысли, как бы кричащие еще одного участника этой драмы. С другой стороны, думал я, Сен-Лауп может почувствовать близость дяди; но, к счастью, этого не произошло. Как зачарованный, продолжал я следить за каждым шагом дяди, приближающим его к нам, наслаждаясь его незабываемой точностью хорошо обученного солдата, держащего указательный палец на спусковом крючке взятого за изготовку мушкета.

Дуло мушкета уже находилось всего в двух футах от затылка Сен-Лаупа, голова которого то клонилась в сторону, то вновь уверенно и спокойно восседала на толстой шее… А поток утонченных насмешек все не прекращался…

Губы моего дяди приоткрылись, но ни единого звука не сорвалось с них… И только затем:

– Сен-Лауп! – громко крикнул дядя и тотчас приложил дуло мушкета к спине француза.

Сен-Лауп обернулся – я видел его расширившиеся от ужаса глаза – и получил в лицо весь заряд мушкета.

* * *

Это произошло уже позднее, в январе, перед тем, как расшатанные нервы Фелиции достаточно окрепли и она смогла наконец выходить из своей комнаты. Но двумя неделями позднее, в один из сухих и солнечных дней начала февраля, после того как пастор Сэквил обвенчал нас в гостиной дядиного дома, мы с Фелицией уже отправились в Нью-Йорк. Мы сели на прекрасный корабль «Доминика», чей владелец, оказавшийся школьным другом нашего дяди, только и ждал нас, чтобы начать свое плавание до Сан-Китса, порта в Испании. Уэшти плыла вместе с нами, так как дядя хорошо понимал, что расстроенные нервы куда опаснее для состояния здоровья Фелиции, чем даже серьезная физическая травма, а гаитянка в нашем путешествии была бы лучшей из всех возможных сиделок. И постепенно мысли Фелиции, окруженной бережной заботой Уэшти и черпающей силы в магическом воздействии моря и солнечных лучей, перекинулись на далекие романтические земли и яркие, окруженные пенящейся кромкой прибоя тропические острова, и к ней медленно вернулись ее уравновешенность и здоровье.

За подкладкой зеленого редингота судебный следователь, проводящий расследование, следуя предположению мистера Сэквила, нашел завещание старого Пита. Оно содержало не более чем намек на то место, где находился тайник с сокровищами скряги-накопителя, но зато в этом документе я был назван наследником всего того, что будет найдено. Завещание было официально утверждено; хотя ходило множество слухов о том, что оно будет оспорено; но я настоял на вступлении во владение домом и землей, чем вызвал к себе всеобщую ненависть, а также получил сумму в тысячу сто тридцать шесть долларов восемьдесят два цента, которая оказалась в руках эсквайра Киллиана в день смерти старого Пита. Я полагал, что этой суммы мне хватит на наши насущные потребности; но наш дядя так изменился после произошедшего в те ужасные день и ночь, что даже с помощью мистера Сэквила мне не удалось убедить его в этом; он тут же предложил мне пользоваться услугами его банка – самого лучшего банка во все времена – выразив готовность предоставлять мне льготные кредиты. Теперь для меня не составляет труда получать в его банке по векселю нужные мне суммы.

Если не считать тех наличных денег скряги, которые остались после его смерти в конторе адвоката Киллиана, хитрость старого Пита, казалось, сделала тщетным исполнение его последнего желания, если бы тщательные поиски в саду, которые я провел, когда сошел снег, не принесли мне куда более значительного богатства, чем то, на которое я мог рассчитывать. Дело в том, что на обратной стороне завещания имелся грубый и неаккуратный рисунок, на котором неровными линиями был изображен колодец, цепь с противовесом и бадья, поднимающаяся и опускающаяся под ними. По краю листа, написанные рукой старого Пита, шли краткие пометки о цене и качестве строительных материалов, словно человек делал их во время разговора с каменщиком-подрядчиком. Итак, казалось вполне ясным, что рисунок сообщает лишь о том, что старик осведомлен о близком к разрушению состоянии своего колодца и начал думать о том, как отремонтировать его.

Конечно, нам не удалось исследовать то тайное место колодца, которое почти предоставило нашему врагу возможность уничтожить всех нас.

Ко всему прочему этот колодец сыграл роль своеобразного свидетеля для присяжных заседателей, в течение пяти минут вынесших вердикт, снимающий с нас ответственность за смерть Сен-Лаупа. Духовенство в те дни все еще сохраняло видимость влиятельной силы, так что рассказ пастора о событиях тех ужасных дня и ночи был принят почти без вопросов. Я поведал суду не более, чем требовалось присяжным для подтверждения его свидетельских показаний, а мой дядя не сказал ни единого слова сверх того, что он видел и делал в ту ночь, поднятый с постели Барри, который открыто не подчинился приказу мистера Сэквила и сразу примчался к дяде Баркли с сообщением о том, что мы выследили Сен-Лаупа, вернувшегося в свой маленький домик на Холме Повешенных.

Снежная буря, которая так легко могла перечеркнуть все наши усилия, теперь работала на нас. При дневном свете стали видны все следы Сен-Лаупа, которые он оставил на снегу, пытаясь сыграть роль привидения старого Пита, и позднее, когда, преисполенный чувства праведного мщения, пастор громовым голосом объявил ему, что мистификация раскрыта, и француз бросился на террасу. Эти черные ямки на белом снегу протянулись до мрачного зева колодца.