Читать книгу "Надсада - Николай Зарубин"

В этот ли день, на утро ли следующего дня стоял шоферюга обреченно перед Беловым, выслушивая попреки хозяина, заведомо зная, что ожидает его самого и его семью в ближайшие года два. Ожидало же следующее: производилась оценка нанесенного обществу ущерба в виде разбитой техники, и ущерб этот надобно было восполнить дармовой работой. Все это и называлось кабалой, когда подходит время получать зарплату, а получать нечего. Правда, время от времени выдавались шоферюгиному семейству со склада то куль муки, то мешок какой-нибудь овсянки, то еще какой-никакой никому не нужный лежалый товар навроде чипсов или сока «Добрый». Но и это выдавалось под запись, за что впоследствии также приходилось платить. Выла дома жена, таращили глазенки детишки, сочувственно поглядывали в сторону возвращающегося с работы мужика соседские старухи.

Хорошо, если жена пострадавшего работала где-нибудь в школе, детском садике или клубе — в эти учреждения еще перепадали малые бюджетные деньжонки, а значит, водились они и в семье. Гораздо хуже, если не работала, и тогда несчастные уповали только на огород, стайку да лес, откуда мешками несли черемшу, ведрами — ягоду, грибы.

И вызревала в местном люде, наливаясь черной кровью, ненависть. И нельзя было понять, к кому или к чему, а можно было только гадать. К жизни, наверное, своей пропащей, к поселку Ануфриево, затерянному среди лесов и болот присаянских, к свалившимся на головы людей напастям, противостоять коим нет никакой возможности. Но и ненависть нельзя было напрямую назвать ненавистью, потому что тогда бы взяли люди в руки берданы, дреколье и пошли бы молотить все и всех подряд, как это нередко бывало в стародавние времена, когда опостылел помещик, осточертела наглая власть над всеми одного отдельно взятого самодура.

Здесь же было нечто иное, глубоко и хитроумно запрятанное под личину демократии, газетной и телевизионной вседозволенности, проповедуемой необходимости жить по законам какого-то рынка, якобы встроившись в который только и можно обрести благополучие. Рынок, где прибыль подменяла и совесть, и мораль, и право, и простые человеческие взаимоотношения. Где можно совершать преступления. Где можно не заботиться о детях и стариках. Где можно здоровых мужчин оставлять без возможности заработать на кусок хлеба, а женщин показывать заголенными в самом непотребном, противоестественном виде. Где можно врать, выдавая черное за белое. Где можно никого и ничего не стесняться. Где можно попирать память. Где можно подсовывать молодежи наркотики или по крайности бутылки с пивом. Где можно не учить и не лечить и, значит, дебилизм населения становится одной из составных рыночной государственности, а повальная смертность — рыночным регулированием рождаемости.

Очень многогранна, применимая ко всем и ко всему вещь — рынок, где вовсе не важно, чем ты занимаешься, важна лишь прибыль, которую получаешь.

Легенду о так называемом рынке внедряли в сознание людей все те же чиновники, которых, следуя простой логике поселковского политолога Степана Белова, можно отнести к его самым ярым и самым верным адептам. Иными словами говоря, менялись приоритеты, трансформировались в нечто иное общегосударственные ценности, черное выдавалось за белое и наоборот, но чиновник по-прежнему был непотопляем, потому как приспособляемости его к любым условиям можно было только дивиться. Чиновник по-прежнему кормился из руки тех, кто стоял чуть выше его, успевая при этом прихватить кое-чего и слева, и справа, и сверху, и снизу, потому как он всем был нужен: кому-то бумажку подмахнуть, кому-то дать зеленый свет, чьи-то интересы защитить в какой-то комиссии, на заседании какого-то Совета; однако, если того требовали его собственные интересы, он мог где-то чему-то не дать ход, где-то что-то попридержать или вовсе исключить из повестки ли дня, из папки ли документов, приготовленных для подписи высшему должностному лицу. Но кроме всего прочего, у чиновника от государства была неплохая твердая зарплата, ежеквартальные премиальные, прибавка к очередному отпуску, льгота на лечение и путевка в санаторий. Он пользовался автомобилем, телефоном, когда звонил по междугородной линии. Он устраивал своих родственников на теплые места, а неугодных сживал со свету. Он устраивал своих отпрысков в престижные вузы, а жена его посещала разные салоны красоты. Это он закрывал глаза на делишки черных лесорубов, и сам от того имел прибыль. Это он прикрывал торговцев наркотиками, входя в разные комиссии по борьбе с оными, будто мало законов государства, чтобы раз и навсегда покончить с наркодельцами. Это он способствовал безработице и пьянству мужской половины населения, потому что ничего не делал и ничего не хотел делать для того, чтобы у людей была работа. Это в его столе, как в темной сырой могиле, увязали благие постановления и решения правительства по тем вопросам, которые могли защитить простого человека, мать-одиночку, многодетную семью, инвалида, ветерана.

Из всех категорий так называемой бюджетной сферы чиновник был самым неприкасаемым, приспособленным к любым неурядицам, какие только могли произойти и в стране, и в том аппарате власти, где он служил. Он плохо служил партии коммунистов, еще хуже — тем, кто пришел к власти после 91-го.

А выходил на пенсию — и пенсия его была раза в два выше, чем у простого смертного.

Короче, даже при относительно невысокой должности в аппарате районной мэрии, чиновник имел полномочия высочайшие, а возможности влиять на ход событий — неограниченные. И пользовался этими возможностями, причем о делишках его в таких небольших поселениях, как райцентр, прекрасно знало местное население и мирилось, понимая, что он — власть и ничего здесь нельзя поделать.

— У Андревны муж приболел, в Иркутске в больнице лежит. Вчера после обеда поехала к нему, — к примеру, сообщает приятельнице одна из мелких служащих районной администрации.

— Небось на машине мэрии? — отзывается та.

— И что ж, она завотделом, имеет право пользоваться служебным транспортом. Первый раз, что ли? — дергает плечами подруга.

— Автомобиль-то содержится за счет бюджета, а это зарплата водителю, бензин, время. Да что я тебе рассказываю, ты это и сама хорошо знаешь. Знаешь и то, каких денег стоило бюджету ее самоуправство в прошлом году. Все списали или разнесли по другим статьям.

— И что ж, все в ее руках: захотела и — поехала. Муж ведь в больнице, а кто ему поможет, если не жена. Ты сама разве не поступила бы так же, если бы твой Анатолий приболел? — дернула плечами в другой раз подруга.

— А ты забыла, как я ездила к Анатолию в областную больницу, когда он года полтора назад там лежал с сердцем? Ну и ехала бы, как все мы, смертные, на поезде, а там — на такси или в автобусе. Чтобы поехать, взяла бы отпуск за свой счет.

— Ты прямо только на свет родилась, — дернула плечами в третий раз подруга. — Ты, милая, где ж видела, чтобы заведующая отделом администрации для подобных дел брала отпуск за свой счет и ехала на поезде за свои собственные деньги?

Владимир Белов давно разглядел и оценил фигуру чиновника в структуре местной власти. И он постарался сделать так, чтобы стать для него необходимым. Возвращаясь с рыбалки, сначала заезжает к нужному чиновнику, отделяя тому два-три килограмма свежего хариуса. Выехав на охоту и завалив лося, стегно — все тому же чиновнику. Побывав на заготовке ореха, полмешка, а то и мешок — опять же чиновнику. Понадобилось тому дачу строить, и вот тебе на участке готовый пиломатериал. Нужна техника — пожалуйста. Фундаментные блоки, цемент, бетономешалка — все в лучшем виде предоставлено тем же Беловым. И все — задарма, за красивые глаза, а точнее — за то, чтобы чиновник сполна выполнял свои служебные обязанности, но только исключительно по отношению к нему, к Владимиру Степановичу Белову. Что до всех других просителей — пусть делает что хочет, хоть в шею гонит.