Читать книгу "Аномалия души - Алексей Хапров"

Никодим присвистнул:

— Ну и ну!

— Что-то ты вчера мне об этом не говорил, — недовольно процедила моя будущая супруга.

Я сделал вид, что спохватился, и озабоченно хлопнул себя ладонью по лбу.

— Тьфу ты, чёрт! Я же обещал Ланько держать язык за зубами. Вот что, дорогие мои родственники, дайте мне слово, что до завтра никому об этом не расскажете.

— Даём, — с готовностью откликнулся Никодим. — Но почему такая скрытность?

— Чтобы убийца не пронюхал, — разъяснил я. — Если он об этом узнает, у него будет время вытащить утопленное в болоте тело и перепрятать его так, что Агафония больше уже никто никогда не найдёт.

— А разве его можно оттуда вытащить?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Но у убийцы другого выхода нет. Если труп найдут — ему крышка.

— Неужели они смогут осушить болото? — с сомнением проговорила Наталья.

— Чёрт их знает, — притворно вздохнул я. — Ланько говорит, что техники навезут уйму. Жалко, что я сегодня вечером уезжаю.

— Почему жалко? — осведомился Никодим.

— Пошёл бы посмотреть. Интересно. Может и вправду задержаться на денёк?

— Ни в коем случае! — отрезала моя будущая супруга. — Нечего тебе там появляться. Снова попадешь в подозреваемые. Мало тебя потаскали? Ещё хочешь?

Мой вечерний отъезд был разыгран, как по нотам. Наталья привезла меня на вокзал, я купил билет, мы попрощались, я уселся в автобус, проехал на нём до ближайшего поворота, после чего попросил водителя меня высадить и бросился к стоявшему невдалеке такси.

На самом же деле уезжать в этот день из Навалинска я не собирался. Но об этом, для чистоты эксперимента, никто не должен был знать. Все, включая моих родителей и Наталью, должны были быть уверены, что этой ночью я пребываю в дороге. В действительности же я вознамерился устроить засаду на Любавиной топи…

Глава тридцать четвёртая

Несмотря на то, что в ночном небе властвовало полнолуние, вокруг меня царил полумрак. И всё из-за обступивших болото сосен. Их верхушки безжалостно заслоняли безмятежный лик ночного светила, пропуская сквозь себя лишь его слабые отблески. Эти отблески падали на болотную поверхность разрозненными пятнами, и лежали на ней, точно на глине, настолько она была мутна. Тишина угнетала. Мёртвая и холодная, она словно отдаляла земную действительность. И если бы не редкие вскрики совы, да писк вращавшегося вокруг меня роя комаров, можно было бы подумать, что я пребываю в вакууме.

У Любавиной топи я дежурил уже третий час. Выбрав себе в качестве укрытия густой кустарник, я уселся на дорожную сумку и принялся обозревать подходы к болоту. Сперва было страшно. Легенды об обитающих здесь призраках будоражили моё воображение и порождали в нём жуткие по сюжету картины, наподобие рубенсовского «Страшного суда». Но затем я привык. Полночь уже давно минула, потусторонний мир себя никак не проявлял, и я успокоился.

Придёт Никодим или не придёт? Познаю ли я, наконец, истину? Наступит ли этой ночью развязка?

Человек не идеален. У каждого в душе есть тёмные закоулки. Но душу облегает плоть, которая, зачастую, скрывает изъяны внутреннего мира, и не всегда есть его суть. Перебирая в памяти эпизоды своей не богатой на события жизни, я всё более и более предавался убеждению, что такого человека, как Никодим, мне доселе встречать ещё не доводилось. Мне ещё никогда не приходилось наблюдать столь органичного сочетания явно противоречащих друг другу сущностей, когда под маской добродушия и простоты скрывается холодный, точный расчёт и жестокий, циничный разум. Что питает такое двуличие? Врождённый дьявольский червь, всё глубже и глубже вгрызающийся в мозг, или обычная озлобленность на неудавшуюся жизнь?

Жили были брат и сестра. Жили мирно, дружно, в согласии. Случалось, конечно, ссорились, но зла друг на друга не держали, и всегда были готовы друг другу помочь. Но вот пролетело детство, отгремела юность, и пришла пора вступать в самостоятельную жизнь. И тут их пути разошлись. Поначалу первенствовал Никодим. Но вряд ли это первенство следует считать заслуженным, ведь оно возникло не как результат труда, а как результат везения. Удачная женитьба, пришедший с ней в качестве приданного достаток, отсутствие необходимости гнуть спину и проливать пот — всё это не могло не затуманить его взор. Когда богатство приходит в руки само, как-то не обременяешь себя раздумьями о личном участии в его создании. Есть — и всё. Значит, так должно быть. Значит, ты этого достоин. Крепнут иллюзии, нарастает уверенность в собственной исключительности, развивается самодовольство. А вместе с этим слабеет стремление к развитию. Оно всё тускнеет и тускнеет, и в один прекрасный момент достигает так называемой точки необратимости, за которой происходит уже не просто угасание, а деградация. Человек становится беспомощным. И случись с ним какая-нибудь беда, которая в одночасье разрушит ставший для него привычным уклад — он окажется не в силах вернуть всё на прежний уровень, и будет влачить жалкое существование, довольствуясь тем, что оставила ему жестокая судьба. А всё потому, что уже не в состоянии перестроить свою психологию с потребления на созидание.

Именно так и произошло с Никодимом.

Путь Натальи был более тернист. Ей никто не предрекал успеха. Неудовлетворённость от выбранной профессии, неудачи в личной жизни, полное отсутствие какого-либо фарта — судьба словно нарочно возводила перед ней препятствия. Но это только закаляло её дух и укрепляло волю. Там, где её принуждали упасть, она поднималась. Там, где её пытались согнуть, она выпрямлялась. И в один прекрасный момент, набравшись сил, она вдребезги разбивает сооружённую перед ней преграду, и решительно устремляется вверх, следуя навстречу падающему с высот благополучия брату. Но родственные связи уже не те, кровные узы уже ослабли. Она не протягивает руку Никодиму, не останавливает его полёт, явно памятуя об его недавнем к себе безразличии, и, отвернувшись, безмолвно даёт ему проследовать мимо себя. Она обращает на него внимание только тогда, когда он оказывается на самом дне, и начинает вести себя с ним так, как он некогда вёл себя с ней.

Никодим раздосадован. Никодим озлоблен. Но свою злобу он вынужден скрывать, чтобы не потерять даже то малое, что перепадает ему от сестры. Интересно, вспоминает ли он прежние времена? Осознаёт ли свои ошибки? Или ему свойственна, так называемая, кошачья мерка определения добродетели? Это когда весь мир, со всем его содержимым, видится лишь в качестве довеска к самому себе, и когда хорош только тот, кто хорошо относится к нам, и кто при этом не требует обратной взаимности.

Вот оно — зерно, из которого произрастает его мотив. Вот она — его сущность…

Мои размышления прервал какой-то странный звук, который явно разнился с естественными звуками леса. Это не было шорохом листвы, это не было свистом ветра, это не было криком птицы. Это было нечто другое. Я затаил дыхание и весь обратился в слух.