Читать книгу "Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой. История одной вражды - Павел Басинский"

Например, пресловутая крестьянская одежда… Во-первых, Толстой не носил крестьянской одежды. «Толстовка» все-таки сильно отличалась от крестьянской косоворотки. Хотя бы тем, что разрез был спереди, а не сбоку. Сама косоворотка, по версии академика Д.С.Лихачева, была придумана для того, чтобы во время работы из ворота не выпадал нательный крестик. Для Толстого, отказавшегося от ношения креста, это не имело значения. С другой стороны, «толстовка» оказалась одеждой настолько удобной, что пережила своего создателя более чем на сто лет. Сегодня свободная блуза из плотного трикотажа в сочетании с капюшоном («толстовка») считается наиболее удобной и функциональной одеждой для максимального сохранения тепла. И никому не придет в голову, что в ней есть что-то «вызывающее».

Во-вторых, отказ от дворянского платья имел для Толстого важный и нравственный, и опять-таки практический смысл.

Нам трудно представить себе, до какой степени одежда того времени подчеркивала социальное происхождение человека. Барин и мужик, оказавшись рядом, не просто отличались друг от друга по внешнему виду, но воочию представляли собой пример встречи двух совершенно разных миров, вроде встречи Миклухо-Маклая и коренных жителей Новой Гвинеи. Начиная с петровской эпохи внешние различия между барином и мужиком достигли такого масштаба, что, оказавшись рядом, эти два представителя homo sapiens не могли общаться друг с другом как два представителя человечества, но только как барин с мужиком.

Однажды в жизни Толстого был забавный случай. Зимой он шел по Москве в своем обычном бараньем тулупе. Мимо на извозчике мчался известный славянофил Иван Аксаков. Толстой закричал и замахал руками, радуясь случайной встрече со старым знакомым. Но Аксаков промчался мимо. Он не узнал Толстого, решив, что ему машет руками и что-то кричит обыкновенный мужик. Ему даже не пришло в голову остановиться и спросить: может, этому мужику что-то нужно? Толстой говорил об этом усмехаясь: «Это была проверка на его “народность”».

Но понятие «мужик» в отношении внешнего вида распространялось не только на крестьянское сословие. Самый бедный петербургский студент в своем форменном университетском мундире со шпагой гляделся аристократом в сравнении, например, с купцом. Об этом вопиющем несоответствии внешнего и внутреннего содержаний, сложившемся в результате петровских преобразований, писал крупнейший русский промышленник, историк и богослов Владимир Рябушинский: «Начитанный, богатый купец-старообрядец с бородой и в русском длиннополом платье, талантливый промышленник, хозяин для сотен, иногда тысяч человек рабочего люда и в то же время знаток древнего русского искусства, археолог, собиратель икон, книг, рукописей, разбирающийся в исторических и экономических вопросах, любящий свое дело, но полный и духовных запросов, – такой человек был “мужик”; а мелкий канцелярист, выбритый, в западном камзоле, схвативший кое-какие верхушки образования, в сущности малокультурный, часто взяточник, хотя и по нужде, всех выше себя стоящих втайне критикующий и осуждающий, мужика глубоко презирающий, один из предков грядущего русского интеллигента, – это “барин”. Так продолжалось до половины XIX века, почти без изменения, и некоторые следы такого разделения дожили и до начала XX века вплоть до революции».

Итак, смена одежды имела для Толстого нравственный смысл: ему было бы стыдно находиться рядом с мужиком в батистовой сорочке с бантом.

Но это имело еще и практическое значение. Крестьяне Ясной Поляны, как бы Толстой ни одевался, разумеется, понимали, что перед ними барин. Но вот странники на тульском шоссе, с которыми Толстой любил часами разговаривать, никогда не открылись бы незнакомцу в дворянском платье. Инстинктивное недоверие к «барину», который еще совсем недавно был рабовладельцем по отношению к ним, было в крови у русских крестьян. Даже сейчас городской человек, оказавшись наедине с сельским жителем, чувствует это недоверие. Но еще меньше крестьяне были бы разговорчивы с откровенно ряженым человеком. В том-то и дело, что Толстой, видимо, нашел для себя «форму», которая была наиболее органична его «содержанию». Именно в этой «форме» ему не было нужды кривляться и что-то из себя изображать – «барина», который интересуется народом. Толстой, знавший крестьян Ясной Поляны по именам, знавший все подробности их жизни (например, они не скрывали от него, что прячут беглых каторжников), писавший для них прошения в государственные учреждения и т. д., не нуждался в маскараде. Однако за пределами Ясной Поляны такой маскарад был ему, конечно, необходим.

История с одеждой очень многое проясняет в странностях Толстого, в которых видели и продолжают видеть эпатаж, проявление «гордости».

Несомненно, можно говорить о Толстом как о гордом человеке, который так и не смог до конца смириться, отказаться от своей выдающейся индивидуальности. Но при этом необходимо понимать, что эта гордость была для него не источником радости, а тем более довольства собой, но настоящей нравственной мукой. А самое главное, нужно понять, что этот человек просто не мог иначе реализоваться в этом мире. Из множества вариантов своего поведения он выбирал не самый удачный, который устраивал бы всех, а тот, в котором он чувствовал минимальный разрыв между своим «содержанием» и внешней «формой».

В наиболее драматичном виде это проявилось в конфликте Толстого с Церковью.

КОНЕЦ СВЯЗИ

Толстой спорил с Церковью вовсе не как сознательный агрессор, который задался целью разрушить ее из-за гордыни своего ума. Но при этом объективно Толстой оказался именно агрессором. Он был подобен медведю, который вломился в улей с пчелами, искренне полагая, что эта тонкая и сложная организация производства меда всем хороша, но в ней слишком много лишнего, а потому она должна быть реорганизована на простых «медвежьих» началах. И в первую очередь нужно, конечно, убрать всех «трутней», которые о себе слишком много «исторически» возомнили.

Толстой вступает в конфликтный диалог с Церковью, то ли не понимая всю невероятную сложность почти двухтысячелетней ассимиляции христианства в разные времена и у разных народов, то ли как раз понимая, но отвергая именно потому, что это слишком сложно и затемняет изначальную суть учения.

Самое главное: он был убежден, что христианство – это учение, а не мистический опыт, который передается из поколения в поколение и нуждается в сакральной неприкосновенности. В этом смысле Толстой по-своему продолжал европейскую традицию «исторической критики» христианства, которая уже получила мощное развитие в работах Фердинанда Баура, Эрнеста Ренана, Давида Штрауса, аббата Ламеннэ, Фредерика Фаррара и других священников и богословов, вышедших из западной церковной среды. Некоторые из их сочинений издавались и обсуждались в России в то самое время, когда первая и самая невинная богословская работа Толстого – «Исповедь» – была строжайше запрещена русской духовной цензурой, вырезана из готового набора в журнале «Русская мысль» и уничтожена за то, что «она приводит в сомнение важные истины веры и постановления православной церкви и допускает весьма неуважительные отзывы об истинах и обрядах православной веры».

К тому времени, когда стали появляться богословские сочинения Толстого, на Западе давно уже вышли жизнеописания Христа «от Штрауса», «от Ренана», «от Фаррара». В России они тоже публиковались – с известными затруднениями, но все-таки публиковались. «Жизнь Иисуса» Эрнеста Ренана вышла в России в 1902 году, еще до манифеста о свободе печати. Что касается «Жизни Иисуса Христа» видного англиканского богослова Фредерика Фаррара, она выходила у нас в разных переводах, причем один из них, А.П.Лопухина, к концу девяностых годов выдержал шесть изданий. Почему же «Соединение и перевод четырех Евангелий» Толстого было запрещено и ввозилось нелегально в женевских изданиях «Свободного слова»? Почему впервые легальное издание на русском языке этого, допустим, не лучшего произведения Толстого осуществилось только в 1906 году, и то без заключительной части? Почему все последующие попытки издать это сочинение целиком влекли за собой судебные процессы и аресты изданий? И почему в полном виде его напечатали в России только в 1918 году?!