Читать книгу "Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941-1945 - Ольга Голубева-Терес"

– А я думал, ты уже громишь врага с воздуха, – шутливо скалил он.

– Смеешься? – Ира немножко обиделась, потому что не раз уже обращалась в военкомат, но ей отказывали.

– Ты что, разве не знаешь? – удивился он и рассказал ей все, что знал о формируемой части.

Не мешкая долго, Ирина отправилась в Энгельс. Но ее не пропустили даже через проходную. Сказали по телефону: «Приноси направление из военкомата».

На обратном пути шла, вздрагивая больше от обиды, чем от холода (как будто без бумажки нельзя принять!). Дорога показалась долгой. То и дело оглядывалась: энгельсский берег не удалялся, словно она все время топталась на месте. И Ирина ускоряла шаг. Спешила в военкомат. Успела.

Дождавшись своей очереди, вошла к военкому. Он недовольно спросил:

– А вам что нужно? У вас что, тоже дети?

Целый день к нему шли эвакуированные женщины, вдовы с просьбами помочь в устройстве.

Когда до него наконец дошел смысл Ириной просьбы, рассмеялся. Выписывая направление, уже поощрительно заметил:

– Солдат из тебя, думаю, будет что надо… Правда, если подкормить немножко.

С зажатой в руке бумажкой Ирина помчалась назад в Энгельс. Через проходную на этот раз она прошла беспрепятственно. Ее приняли М. Раскова и Е. Рачкевич. Посмотрели документы.

– Нет, летчиком не возьмем. Налет малый. На войне летать – это не по коробочке в аэроклубе.

– У вас же тренируются, учатся, – не сдавалась Ира.

– Тренируются опытные летчицы. Инструкторы аэроклубов.

– Я же была инструктором-общественником.

– Комсомолка? – спросила Рачкевич.

– Член партии.

Они удивленно переглянулись. Ире было всего двадцать лет.

– Возьмем тебя комиссаром эскадрильи, раз уж ты такая…

Вот так Дрягина стала комиссаром. Работа с людьми ее не пугала. Это ей не в новинку. Со школьной скамьи была вожаком сначала в пионерском отряде, потом в комсомоле.

Но все оказалось гораздо сложнее, чем себе представляла Ирина. Раньше все девушки казались ей милыми, сговорчивыми. В институте Ирине было легко с ними, хотя иногда приходилось и поспорить. В армии нет времени на доказательства. «Приказываю!» – и все тут. Некоторые сразу вошли в жесткий ритм армейской жизни. Другим это безусловное подчинение приказам давалось мучительно трудно. В числе последних была и я.

Все началось с того хмурого морозного вечера, когда я, придя с наряда и не обнаружив в казарме никого, кроме дневальной, пошла по ее совету в Дом Красной армии, чтобы спросить у командира эскадрильи разрешения посмотреть вместе со всеми кино. Комэска я увидела сразу же. Вместе со своим штурманом В. Тарасовой она прогуливалась по залитому огнями просторному фойе.

Увидев меня, комэск нахмурилась:

– В чем дело? Почему ты здесь?

– Я… я… искала вас, спросить разрешения…

– Сейчас же марш в казарму! – Она говорила очень громко, и на нас стали обращать внимание.

Сгорая от стыда, я повернулась и побежала к выходу.

Обозленная, влетела в казарму и бросилась на свою койку.

– Встать!

Подняла голову и встретилась с холодными серыми глазами непосредственной начальницы. Было ей лет двадцать пять. Она закончила Военную академию, служила уже несколько лет в армии. Спроси она по-доброму, что со мной случилось, все могло обойтись без осложнений, но мое состояние ее мало интересовало.

– Быстро помыть пол в комнате командиров!

Не удержавшись, я со злостью ответила:

– Барыни, что ли? Сами не помоют?

Ох, что тут поднялось!

– Два наряда вне очереди!

– За что?

– Прекратить разговоры!

– А я и не разговариваю, я спрашиваю: за что?

– Еще два… Кругом!.. Не таких обламывали, – услышала я вслед.

Так началось мое воспитание.

Теперь по вечерам, когда все смотрели кино, я все чаще отправлялась с ведрами и тряпками в умывальник – наводить чистоту. Однажды я мыла там пол. Было тихо. Только постукивали капли, ударяясь о раковины.

Остановившись, чтобы передохнуть на минутку, я закрыла глаза и, вспомнив о доме, улыбнулась. Как удивилась бы мама, увидев сейчас меня в роли уборщицы. И тут у меня что-то подкатило к горлу и через закрытые веки ручейками потекли слезы.

– Леля, – тихо окликнул меня кто-то.

Я открыла глаза и с изумлением посмотрела на подошедшую Дрягину. Еще никто из командиров не называл меня по имени.

– Что с тобой, Леля? – совсем по-домашнему спросила Дрягина.

– Пошлите меня в пехоту, в разведку – куда угодно. Я так больше не могу, – дрожащим голосом сказала я, чувствуя, как по лицу вовсю катятся слезы. – Только и знаешь одни наряды.

– Пойдем со мной.

Мы пришли в учебный класс. Сели у окна. Дрягина внимательно посмотрела на меня и сказала, ласково улыбнувшись:

– Ну, рассказывай…

Я пожала плечами: о чем рассказывать? Да и зачем?

– Ну, не хочешь – не говори. Послушай, что я тебе скажу. Начнем с того, что тебя в армию никто не звал. Бросить маму, уйти от тепла и уюта, стать солдатом – что это? Прихоть сумасбродной девчонки? Я не верю этому. Я знаю, что ты пошла в армию, чтобы не быть в стороне, когда весь наш народ в беде. Ты сама себя призвала в армию. И ты знаешь, какая идет страшная война. Поэтому должна понять, что без строжайшей дисциплины мы не победим… – Дрягина погладила меня по голове. – Не преувеличивай беду. Тебя кто-то обидел?

У меня что-то дрогнуло внутри, то ли от ее такого задушевного голоса, то ли от ее таких добрых, открытых серых глаз. Сдвинулся с места тяжелый камень в душе, и меня прорвало:

– Я же стараюсь. Все делаю, что нужно, и даже…

– Этого мало, Леля. Надо перебороть свою строптивость, быть военным человеком в полном смысле этого слова.

С того памятного вечера дела у меня постепенно пошли на лад. Если раньше в любом замечании я видела придирку, то теперь сама стала относиться к себе придирчивей. И если мне удавалось сделать что-то хорошее, я всегда с благодарностью вспоминала о Дрягиной.

Это чувство сохранилось у меня до сих пор. В армии мне встречалось много людей. Были среди них и хорошие и плохие. Плохие почти не запомнились – они все на одно лицо. Хорош же был каждый по-своему. Дрягина запомнилась мне тем, что, присматриваясь к ней, я впервые поняла, каким должен быть настоящий комиссар.

Дрягина была со всеми нами ровна и приветлива. Бывало, ее упрекали за мягкость: она так и не смогла выковать командирский металл в голосе. Но ее «пожалуйста» было для нас железным приказом, который мы старались выполнить как можно лучше. Я не помню случая, чтобы Дрягина сорвалась, накричала, обидела кого-нибудь. За это мы ее и любили.