Читать книгу "Взорванная тишина - Виктор Дьяков"

Анна Ивановна закашлялась. У неё ещё имелись внутренние силы, чтобы воспротивиться приступу… но она не стала бороться, наоборот старалась кашлять сильнее, помогая удушью. Потом «покатило» само, как водяной вал от прорыва плотины – кашель всё усиливался.

– Мама, мама!! Сестра… скорее!! – кричала дочь, пытаясь поднять голову уже задыхавшейся матери.

Последнее, что увидела Анна Ивановна, лицо дочери в слезах и шприц в руках медсестры. Укола она уже не почувствовала…

Необычная исповедь

– Это блажь, конечно, но ведь жить-то ему осталась неделя… ну от силы две, – искренне сокрушался тюремный врач, крупный, рыхлый, поминутно отирающий платком потную шею – вентилятор почти не освежал, а зарешёченное окно «дышало» жарким уличным воздухом.

– Совсем никакой надежды? – напротив врача, с другой стороны стола, хаотично заваленного всевозможными медкнижками, историями болезни, рентгеновскими снимками… сидел священник в полном облачении. Среднего возраста, среднего роста, средней комплекции… Если бы не ряса, крест на груди, бородка клинышком, внешне совершенно не примечательный. В отличие от врача он, во всяком случае внешне, стойко переносил жару, ни разу даже не отерев лба.

– Абсолютно. Как говорят в таких случаях, медицина бессильна. Процесс зашёл слишком далеко. Лёгкие у него слабые и обратился он поздно, да и, сами понимаете, возможности наши, увы… Жалко, парень вроде не плохой, не рецидив, первая ходка у него, по глупости с какой-то мелкой бандой связался, – продолжал сокрушаться врач. – И режим не нарушал никогда, а тут, как нашло на него. Хочу исповедоваться и всё. Мы сначала не реагировали, думали пошумит, да кончит. А он сильнее, забузил, суп на пол опрокинул, ругается. Усмирить хотели, да передумали, и без того чуть живой… Вот и решили вас побеспокоить.

– Каждый человек имеет право на исповедь, – произнёс священник и встал со стула. – Я готов, куда идти?

Для исповеди лучшего места чем изолятор не было. Больной лежал в нём один. Врач на всякий случай стал убеждать священника, что вероятность заразиться почти равна нулю, ибо процесс разрушения лёгких нетрадиционен, умирающий почти не кашлял и не выделял мокроты…

– Даже если бы он болел чумой, я бы всё равно его исповедовал, – спокойно, буднично прервал уверения доктора священник, направляясь в изолятор.

– Эээ… батюшка, надо бы халат одеть, – не очень уверенно сказал тюремный эскулап.

– Это обязательно?

– В общем да… – врач явно колебался.

– Я бы хотел без халата. Он должен видеть моё облачение…

В изоляторе, маленькой чистой, белой комнате было сравнительно прохладно. Стерильно-чистым, только бледно-жёлтым казался и человек лежащей на койке. Эта зловещая желтоватость особенно отчётливо проявлялась на ввалившихся щеках, тонкой кадыкастой шее и крупных костистых ладонях, лежащих поверх тёмно-синего «солдатского» одеяла. Неровно остриженная наголо голова казалась непропорционально большой в сравнении с очертаниями его явно «усохшего» тела. Глаза больного горели нездоровым лихорадочным огнём, как бы являя собой последний очаг жизни в этом обессиленном болезнью теле.

– Здравствуйте, сын мой… Вы хотели исповедоваться?

Когда священник входил в палату, больной даже не повернул в его сторону головы, неотрывно глядя в потолок. Когда же повернул… В его глазах читалось искреннее, неподдельное удивление. Видимо он, всё-таки, не верил обещанию администрации, что к нему, простому зеку, «мужику», «доходяге», вызовут священника с «воли».

– Вы… вы настоящий? – голос оказался слабым, и, казалось, больному приходилось тратить слишком много сил, чтобы произносить слова.

– Я отец Никодим, священник прихода, к которому территориально относится ваша колония.

– Вы будете меня исповедовать… правда?

Священник грустно улыбнулся.

– Как вас зовут?

– Николай.

– Вы крещённый?

– Да… меня маленького мама с бабушкой окрестили… в тайне от отца. Он у меня партийным был.

– Хорошо сын мой. А за что осуждены?

– Разбой, грабёж… в общем отпетый бандюга, – с сарказмом поведал больной.

– Зачем на себя наговаривать, сын мой, – священник дал понять, что он кое что знает. – Вы, наверное, хотите покаяться в содеянном?

– Да как вам… – больной словно собирался с силами. – Не то чтобы… Я просто не могу больше держать это в себе, оно как жжёт изнутри… Здесь меня вряд ли кто поймёт… Мне просто нужно чтобы меня выслушали, кто-нибудь с воли… но не простой человек. Вот я и решил, что лучше всего если это будет поп… извините, священник. Ведь все имеют право на исповедь, тем более умирающий.

– Да это так… Но почему вы считаете, что непременно умрёте. Всё в руках Божьих. Проникнетесь этой мыслью и не терзайте себя, – священник говорил так, что больной не мог не смотреть в его глаза… смотреть пристально, как бы пытаясь распознать – его просто успокаивают, или исповедник действительно является носителем какой-то высшей истины.

После паузы больной вздохнул и, словно уступая некоей воле извне произнёс:

– Да, пожалуй… всё… в руках… Я, наверное, начну… Можно?…

2

В Армию Николай ушёл в девяносто первом. Служил в ЗАБВО… Жуткий округ, особенно для таких как он «курортных» мальчиков. И там, в «диких степях Забайкалья», и по пути, пересекая Сибирь на поезде, в разношёрстной компании призывников… Он воочию убедился насколько неприглядна, бедна и не устроена Россия… к востоку от Волги. Призывники украинцы смеялись:

– Россия всегда голодала и будет голодать!

Призывники грузины смеялись:

– У нас сараи лучше чем здесь дома!

Мог бы посмеяться и Николай… Он родился и вырос на российском черноморском побережье, в маленьком курортном городишке. Пальмы, магнолии… виноград, мандарины, грецкие орехи, фундук, инжир… всё растёт, всё плодоносит, всё дёшево. Ну и конечно тёплое море. Всё это окружало его с рождения и казалось обычным, естественным. Он не мог знать, что почти вся остальная Россия живёт совсем в другом климате, и совсем по иному.

В Сибири Николай всё это ощутил в полной мере, осознал что такое дефицит продуктов питания, витаминов, понял почему летом в отпуска народ со всей страны стремится попасть к ним и в другие столь же тёплые места – они ехали греться, к солнцу, намёрзшись в одной седьмой части суши, самой холодной, где обитал человек. Его служба неофициально именовалась «через день на ремень»… Отслужив, и он ехал домой отогреться, отлежаться на пляже, наесться вволю фруктов, после двухлетнего концентратного питания. Служба заставила его искренне полюбить родные места. После сибирской «прививки», Николай уже не сомневался, что больше никогда их не покинет.

Однако шёл уже 1993 год. Пока Николай служил развалился, казавшийся великим и могучим Советский Союз. И когда он приехал… не узнал родного города. За это время на побережье хлынула и осела тьма разноплеменных беженцев и переселенцев. Впрочем, первые появились ещё после бакинских и сумгаитских погромов, спитакского землятресения. Армяне селились семьями у своих родственников, покупали дома, землю… Они были очень богаты, гораздо богаче местных русских. Та первая волна беженцев прошла относительно безболезненно, незаметно растворившись в массе куда более многочисленного местного славянского населения. Но с девяносто второго потоком пошли беженцы из-за пограничной реки Псоу, сначала абхазы, потом грузины… и опять армяне. Потом вообще началось не пойми что. Пользуясь ослаблением центральной власти на благодатные земли российского Причерноморья и Кубани устремились все кого сгоняли с насиженных мест: турки, курды, азербайджанцы… и опять армяне. Бежали и русские, бежали отовсюду из Закавказья, Средней Азии, Казахстана… Но купить дома на побережье им, как правило нищим, было не по карману. Следующие переселенческие волны уже не растворились в местном населении – переселенцев и беженцев стало слишком много, а многодетность их семейств привела к тому, что в школах и местах молодёжного досуга они стали преобладать, ощущать себя хозяевами положения.