Читать книгу "Усобники - Борис Тумасов"

Ногай женить меня удумал, сестру свою отдаст.

Даниил нахмурился.

Иван рассмеялся:

А я отговорился: куда мне жена молодая, я едва по земле ноги волочу. Эвон, с тобой речь веду, а у самого дыхание перекрывается…

* * *

Еще не улегся гнев великого князя на Даниила и на Михаила Ярославича, выступивших в защиту переяславцев на съезде, как новое известие распалило владимирского князя. Иван возвратился и успел в Москве побывать. Снова против него, великого князя, злоумышляли. А Иван совсем плох — соглядатаи уведомили, в пути из Орды едва не скончался. Прибрал бы Господь Ивана, тогда он, великий князь, взял бы на себя землю Переяславскую и силой принудил Даниила признать это княжество за Владимирским. А ежели воспротивится, то и Москву великий князь возьмет на щит. Сказывают, Ногай Ивану воинов обещал, да разве станет хан Ногайской Орды затевать вражду с Тохтой?

«Брат Даниил мнит, что коли помог мне на великое княжение сесть, так я ему за это земли прирежу! Как бы не так, буду я Москву усиливать!.. Хочу единовластно всей Русью владеть, а князья удельные под моей волей, чтоб ходили. Того добьюсь, хана Тохту улещу, татар наведу, они помогут», — думал великий князь.

Разве не хан Золотой Орды помог ему, Городецкому князю, сесть на великокняжеский стол и ярлык вручил?

Сколько раз ездил он в Сарай, на коленях молил хана, на брата Дмитрия хулу возводил, а потом, возвращаясь на Русь, сердцем радовался: скачет за ним не одна тысяча татар, они его опора. Хоть и знал Городецкий князь, что татары будут жечь города, убивать и угонять в Орду русичей, но никаких сомнений, никаких угрызений совести при том не ощущал, жаждал великокняжеской власти и получил ее…

В горницу вошел боярин Ерема. Под кустистыми седыми бровями бегали маленькие хитрые глазки. Сказал, покашливая:

Ростовские бояре говорят, Владимир-де не по чести стольным городом именуют. Надобно стол великокняжеский в Ростове держать.

Пора языки им укоротить.

И то так.

Ерема распушил бороду, помялся:

Княже Андрей, княгиня Анастасия город покинула.

Одна ль?

Да уж нет. Как всегда, при ней Любомир.

Он гридин надежный, коли чего, в беде не оставит.

Боярин хмыкнул:

Разве что. Да уж больно часто отлучается княгиня, не случилось бы лиха.

Князь оставил его слова без ответа. Сказал о другом:

Ты бы, Ерема, послал кого-нибудь в Москву, к боярину Селюте. Он, глядишь, и поведает чего-то о замыслах Даниила и Ивана.

Да и без того известно.

Князь поднял бровь:

Либо дружину на Переяславль навести?

Боярин промолчал, а князь свое:

Иван на Ногая полагается.

Ерема вставил:

Он и на Михайлу Ярославича как на спасителя смотрит. Эвон, тверич на съезде переяславских бояр поддержал.

Дойдет черед и до тверского князя.

Вестимо.

Однако ты, Ерема, подошли к боярину Селюте. Хочу знать, чем Даниил дышит.

Уже когда боярин подошел к двери, сказал вслед:

Московский князь из друга и брата в недруга обратился.

* * *

День клонился к вечеру, когда Анастасия подъезжала к городу, оставив Любомира далеко позади. Отпустив повод, она всю обратную дорогу думала о случившемся. С той поры, когда ее сердцем завладел этот гридин, княгиня жила двойной жизнью. Она боялась выдать себя и давала волю своим чувствам, лишь когда покидала Владимир. Анастасия видела, что Любомир любит ее, и это еще больше пугало княгиню: ну как станет известно обо всем князю Андрею?

Каждый раз Анастасия собиралась сократить поездки за город, но не решалась, потом подумала, что настанет осень и зима и все само собой образуется… А Любомир был ненасытен в любви. Княгиня радовалась и огорчалась. Она молила Бога о прощении, но, греша, тут же оправдывала себя: зачем судьба дала ей немощного мужа?

Вот и сейчас Любомир едет позади. Анастасия мысленно сравнивает его с князем, и сравнение не в пользу последнего.

Миновав посад, через каменные ворота въехала в детинец. Остановив коня, дождалась, когда Любомир принял повод, легко взбежала на высокое крыльцо. В дверях столкнулась с боярином Еремой:

Князь в гриднице?

Там, княгиня-матушка.

Анастасию при слове «матушка» покоробило. Ерема называл ее так всегда, хотя сам годами вполовину старше ее. Ужели не хочет замечать, что она совсем молода?

Когда Анастасия вступила в гридницу, Андрей Александрович сидел у стола на лавке, покрытой красным сукном, обхватив голову ладонями. Увидев княгиню, положил руки на столешницу, улыбнулся:

Я только что о тебе подумал,

Отчего бы?

Все резвишься.

Лета мои такие, а когда постарею и ноги отяжелеют, тогда на лавке отсиживаться стану.

Князь вскинул брови:

Уж, не на меня ли намек?

Нет, князь Андрей, ты еще легок на подъем. Что стоит тебе многоверстный путь в Орду проделать!

В Сарай езжу не скуки ради, а козни княжьи упреждал.

Анастасия скрестила на груди полные руки:

Ох, князь Андрей, не криви душой, ты за власть брата родного не щадишь. Аль не помнишь, как на великого князя Дмитрия в Орде клеветал и татар на него водил? Все великого княжения алкал.

Дерзка ты, Анастасия, — нахмурился князь, — я терплю тебя, ибо люблю. А что так жестоко истину глаголешь, то коль не я, так меня — жизнь такова. Сама, поди, ведаешь: дай тверскому князю волю, он меня с потрохами сожрет. А брат Даниил пощадит ли?

Но Даниил на тебя обиду держит, потому как ты мыслишь Переяславское княжество перехватить.

Аль я скрываю, что хочу один всей Русью править?

Лаком пирог, да ухватишь ли весь враз?

У меня пасть огромная.

Ну-ну, князь Андрей.

Поди, думаешь, подавлюсь? Так я вином запью.

Смотри не захмелей.

Я, княгиня, крепок.

Мне ли того не знать. А теперь отпусти, князь Андрей, я отдохнуть желаю.

* * *

В тесной келье полумрак и звенящая тишина. Блеклый свет еле пробивается сквозь волоковое оконце, затянутое бычьим пузырем. В святом углу на князя Дмитрия строго глядит Иисус Христос, исполненный на доске неизвестным иконописцем.

Перед образом в медном поставце догорает свеча, и воск, оплавляясь, стекает ручейками.

В темном монашеском одеянии, больше напоминающем рубище, Дмитрий подходит к налою, крестится, и огонек свечи покачивается. А за бревенчатой стеной кельи по-прежнему шумит лес и кричит какая-то птица. Дмитрий смотрит на догорающую свечу и думает, что она, как его жизнь, воспламенилась, отгорела и вот уже тухнет.