Читать книгу "За год до победы - Валерий Поволяев"

– Об чем дума, Федор Ависович? – стараясь встряхнуть мрачного Данилевского, спросил Пургин.

– О смерти, – просто ответил тот.

Пургин схватился рукою за рот, прижал пальцы к губам – не ляпнуть бы чего лишнего: Данилевский в расстройстве, вокруг аресты, у Данилевского в доме, где он живет, гроза сгустилась, а это разматывает человека в обратную сторону, он быстро сваливается в инфаркт, в инсульт, стремительно стареет, и если не поддержать его – наберет разгон и свалится в пропасть.

– Рано еще, – попробовал сохранить шутливый тон Пургин, но понял – тон бодряческий, пустой, даже оскорбительный, махнул рукой, – все там будем. Одни раньше, другие позже, но все без исключения.

– Тебе никогда не приходила мысль оставить завещание? – неожиданно спросил Данилевский.

Пургин вздрогнул от этого вопроса.

– Вроде бы нет.

– А я все чаще и чаще думаю о завещании. В Англии представители королевского рода, говорят, оставляют завещание уже в девять лет.

– Всё могут короли!

– Был когда-то в России один реакционный деятель, которого обливают чернилами в учебниках. Столыпин. Петром Аркадьевичем величали. Слышал о таком?

– Про столыпинский галстук если только.

– Гад, каких свет не видывал, конечно, но умный, зар-раза, и мужественный. Я почему-то часто думаю о столыпинском завещании, он словно бы что-то чувствовал, Столыпин, и перед самой смертью оставил завещание, в котором просил похоронить там, где его убьют. Через месяц его убили в Киеве, в театре.

– Ну и что?

– Да то, что меня все время тянет написать завещание, – раздраженно повысил голос Данилевский, не сводя взгляда с сухой колючей ветки, нелепо смотревшейся в танковой гильзе, да и сам Данилевский, если на него посмотрел бы нормальный обыватель, человек при уме и с хорошей хваткой, тоже выглядел нелепо, если не смешно. – Что это означает, когда человека неодолимо тянет написать завещание?

– Означает, что ему уготована долгая счастливая жизнь.

– А-а, я тебе о Куприяне, а ты мне о Фоме! – с досадою махнул рукой Данилевский. – Чувствую, что жить мне осталось недолго! – Он согнулся, подпер кулаком подбородок и замолчал, жалкий, одинокий, никому вроде бы ненужный – ни дома, ни на работе – нигде.

В тот день Серый ни к гранкам, ни к оригиналам не притронулся – сидел у себя в кабинете, подавленно молчал, думал о своем – о смерти, о завещании, о том, что ничего после него, да и после многих в этой редакции, не останется. Пыль только, может быть, да прах, да гнилой дух. Упал человек, сам упал и других за собой повлек – волны тлена и могильной тоски к вечеру распространились по всей редакции.

А утром Данилевский пришел на работу как ни в чем не бывало. Пургину сказал:

– Ты меня прости за вчерашнее. На всякого человека нападает сплин.

– Ничего, бывает.

– Там, на фронте, ты думал когда-нибудь о смерти?

– Нет, – спокойно ответил Пургин.

Как слаб все-таки человек, уязвим перед природой: едва выпроставшись из материнского чрева и сделав первый глоток воздуха, он с тем же глотком делает свой первый шаг к смерти, развиваясь, стремясь к солнышку, он накапливает в себе усталость и смотрит в землю – и когда смерть становится совсем близка, чувствует ее, как вчера почувствовал Данилевский.

Пургин несколько дней с жалостью поглядывал на Серого – плохо ведь человеку, глядишь, и на работу скоро не явится, вместо него придет жена, либо бледная соседка, сообщит: Федор Ависович скончался… Но Данилевский исправно появлялся на работе, от сплина он освободился, повеселел, в глазах появился живой блеск, серые впалости на щеках пропали, он даже пополнел, и Пургин понял – у смерти есть тоже свое начальство, и кто-то там из высших чинов, имеющий право подписи, не подмахнул бумажку с фамилией Данилевского – забыл, находился в ударе или просто настроение было веселое, и Данилевского оставили в покое. Такие люди, по приметам, обычно долго живут, долго жить суждено и Данилевскому. А Пургину?

Когда год спустя после Хасана начались события на Халхин-Голе, Пургин повторил комбинацию с Хасаном, проведя ее один к одному по старой схеме, только теперь вместо комиссара госбезопасности Емельянова на телефоне Б-4—16–14 сидел комиссар Прохоров: среди чекистов произошла чистка, высший эшелон был подвинут, часть его вообще ссыпана в мусорную корзину, и Пургин решил – в этой же корзине должен находиться и Емельянов.

Насчет боевых трофеев оказалось сложнее – Корягин брат на Халхин-Голе не был, его кинули в Среднюю Азию, на учения, где отрабатывались взаимные действия танков и верблюжьей конницы против басмачей; и Пургину пришлось наведаться на Тишинский рынок, где можно было купить не только японские трофеи, но и живого командира самурайской армии вместе с портупеей, сапогами и звездочками на небольших погончиках, на подметки выменять бутылку вина, банку соленых огурцов «сченчевать» на картуз и нарукавные шевроны командарма первого ранга, а английский пулемет «льюис» сторговать за воз картошки, другой воз пустить в обмен на «маслята» – патроны к «льюису». Пургин пробыл на рынке недолго, нашел то, что ему было нужно, заплатил не торгуясь – оказывается, в крови у него не было этого бабьего качества: торговаться до посинения, – и исчез.

Через три дня он появился в редакции с третьим орденом, прикрученным к гимнастерке.

Из редакции он почти не выходил: дневал и ночевал на диване, если надо было – на задание посылал кого-нибудь из сотрудников, писал, не выходя из кабинета, и правил, правил, много правил, поскольку у него был вкус к слову, к строчке, к печатной букве – прошу не путать с любовью к непечатной букве, – ордена иногда снимал, иногда надевал, и сотрудники «Комсомолки» принимали Пургина таким, каким он был. Правда, кое-кто старался держаться от него на расстоянии, опасаясь его принадлежности к «домику на горке», Пургин чувствовал эту холодную щель, из нее буквально сквозило ледяным ветром, и внутренне усмехаясь, тоже отодвигался от такого сотрудника, смотрел на него, как смотрят сквозь стекло, и скоро какой-нибудь Пупкин или Сорокаяичкин чувствовал это, неловко ежился, старался вновь приблизиться к Пургину.

Пургин по-прежнему не требовал себе ни комнаты, ни места в громкоголосой общаге, которая до старости лет будет сохранять студенческую бесшабашность; жить в нищете и гаме, плодить клопов – это пугало Пургина, как и пугало другое: в такие общаги часто наведывались люди в форме.

Но он прекрасно понимал – сколько бы военных кампаний ни было, он не сможет до бесконечности украшать себя орденами – в конце концов, не Ворошилов и не Буденный, надо было что-то придумать, ждать звездного часа. А с этим-то как раз и было плохо, со звездным часом, – не так много Господь Бог выделил звездных часов для землян – часы эти пошли на нужды других планет, других обитателей.

Пургин решил ждать.

Он ждал.

Когда обострилась обстановка на западе, Карельский перешеек стало потряхивать от ночных перестрелок, а с той стороны границы винтовочными залпами укладывали наши патрули на землю – так, во всяком случае, писали в газетах, а как было на самом деле – пойди проверь, – Пургин понял: снова пахнет войной! И на сей раз заваруха будет посерьезнее, чем на Хасане с Халхин-Голом, вместе взятыми.