Читать книгу "Аниматор - Андрей Волос"

Когда у входа началась пальба, газ уже тек в зал, и первые ряды зрителей ложились, как ложатся колосья под мотовило зерноуборочного комбайна.

Анамнез 9. Мамед-праведник, 36 лет (окончание)

Он перевалился через низкий подоконник и, даже не пытаясь нащупать узкий откос мокрого карниза, полетел вниз, группируясь и напрягая мышцы. Повезло — шумно грянулся на спружинивший жестяной козырек над полуподвальным окном. В тот же момент в холле рванула еще одна граната, добавив свой хлопок к треску автоматных очередей, и он успел под его отголоски скатиться на землю и замереть.

Снег повалил такой плотной стеной, что ни фонари с фасадной стороны театра, ни несколько прожекторов на соседних крышах, еще десять минут назад преображавших сопредельные территории в подобие декораций для киносъемок — резкий свет, резкие тени, — не могли пробить пелену, превращаясь в подобие желтков и беленьких монеток.

Снег разбодяживал их, тащил за собой — и тусклые волны текучего света плескались над землей вместе с его мокрыми спиралями и волнами.

Мамед вскочил и пробежал метров двадцать по направлению к тыльной стороне здания. Мелькнула мысль, что, возможно, он совершает ошибку.

Там тоже стоит оцепление, и лучше идти туда, где никто не должен ждать его появления, — не в сумрак, а на яркий свет. Но путь уже был начат. Он достиг бетонного куба — наголовья вентиляционной шахты, — повалился в тень и сел, привалившись к нему спиной.

Относительная безопасность обещала продлиться очень недолго.

Мамед положил автомат и вытащил из одного из кармашков пятнистой спецназовской куртки фонарик. Нажал кнопку затемнителя.

В неярком фиолетовом свете левая ладонь была похожа на гроздь «Изабеллы», растоптанную коваными сапогами. Кровь продолжала течь, застывая сгустками на лохмотьях мяса и осколках костей.

Ему было странно это видеть. Простая пуля пробила бы руку и пошла дальше… Даже разрывная не смогла бы уничтожить всю ладонь… Разве только очередь разрывных досталась несчастной ладони?..

Но эти размышления занимали его недолго. Он был практик и деятель, и прошлое, какими бы последствиями оно ни просовывалось в будущее, не могло сравниться по важности с настоящим. Настоящего было значительно больше. То, чем он был занят последние недели, несколько минут назад утратило значение. Все кончилось, дело было сделано — плохо ли, хорошо ли, но сделано. Он жалел, правда, что не начал расстреливать вчера. Нужно было начать вчера. Тогда бы они зашевелились. Это заставило бы их пустить в телеэфир его обращение.

Но он знал, что спешить нельзя. Пик напряжения приходится на третий день. Если начать раньше — сорвутся нервы, кинутся на штурм. На третий день власть не выдержит. Власть сломается. А уж если не сломается, тогда сам бог велел. Не хотите? Ладно. И уж тогда — ряд за рядом. Ряд за рядом. Не нравится? Ага. Сами виноваты. Такие люди вами управляют. Такая власть. Она вас не жалеет, не я… Но теперь это уже не имело никакого значения. В следующий раз быть умнее — это да. Рука? — тоже. Что делать? Ну да, вот такая рана. И первая минута, когда он может ею заняться.

Выходит, они его провели. Ловко провели. Штурм должен был начаться в шесть. Верный источник сообщил. Если бы они полезли в шесть, их бы хорошо встретили. Откатились бы как миленькие. А оказалось, что источник сам купился. Это была деза. Шесть — это была дезинформация.

Что ж, верный ход. Естественно, напряглись, перенервничали… Хотя, казалось бы, куда уж больше напрягаться и нервничать?.. Потом расслабились, стали спокойно ждать указанного срока. Источник был надежный… Вот так их и обыграли. В четыре обрушилась боковая стена холла — и началось…

Он разорвал пакет и стал было, держа конец в зубах, заматывать левое запястье резиновым жгутом. Но тут же понял, что это неправильно.

Кисть была одним голым нервом, горячим, пульсирующим, орущим о своей беде каждой клеточке тела, — и как ни терпим он был к боли, а все-таки ее было слишком много. Размотал, начал снова — теперь на пару сантиметров выше сустава. Концы шнура стянул узлом. Кровь перестала течь на мокрую, грязную землю. Кровь была нужна для жизни.

Но голова по-прежнему кружилась. Он не знал отчего. Должно быть, все-таки хватанул газа.

Потом вынул из чехла нож и пристроил левую руку на колено.

Ему приходилось пару раз отрезать кисти рук. Чужие, разумеется. Если знаешь устройство сустава, это легко. Сейчас тоже почти не составило труда. Когда кисть упала на землю и блеснула белая перламутровая кость, он все-таки потерял сознание.

Мир выплыл к его глазам все таким же: мокрый снег облеплял землю, жухлую траву, черные ветки; лопались взрывы, стучали автоматные очереди, но уже не так часто и дружно, а как будто с запинками; фонари и прожекторы силились пробиться сквозь снег, сложные завихрения стремительной и нежданной метели клубились над землей, и казалось, что они взлетают все выше, а земля, напротив, падает вниз — все глубже и глубже, куда-то далеко, чуть ли не в преисподнюю.

Он подумал, не забинтовать ли культю, и решил, что это можно сделать и позже. Сунул нож в чехол, в другой — фонарик. Взял автомат.

При попытке встать его бросило на левый бок, и он с хрустом повалился на сухой куст жасмина.

Почему-то совсем не было сил.

Несколько секунд он лежал, глядя в сизое небо и слизывая с губ сладкие снежинки. Кровь. Вот в чем дело — кровь. Да, еще газ. Газ и кровь. Но должны, должны быть силы.

Кое-как сел, достал плитку шоколада, сцарапал обертку. Пальцы тоже немели. Ничего, сейчас. Сейчас будет легче. Укусил, стал жевать.

Еще. Еще.

Шоколад — это сила. Должно полегчать. И тогда он встанет и пойдет.

Надо идти.

Через минуту поднялся. Снова шатнуло. Устоял.

Сгорбившись, сделал несколько шагов. Остановился у дерева, привалился к стволу.

Ствол казался теплым.

И вдруг отчетливо понял, что умирает. Что сейчас умрет — именно сейчас, через минуту.

Он не испытал возмущения. Может быть, потому, что на это тоже не хватало сил.

Подумал вдруг: и что потом?

Он умрет сейчас — и что дальше?

Неужели правда — рай?

Усы дрогнули в усмешке.

Отвалился от ствола и пошел вперед.

Снег постепенно истаивал. Небо светлело.

Уже слышались близкое журчание воды, и ласковый шелест — сладостный шелест листвы под любовными касаниями теплого ветра.

— Мамед! — позвал кто-то нежно. — Постой!

Марьям сидела на скамье под плакучей ивой и манила его к себе. Она была в розовом платье, золотой платок покрывал черные волосы.

— Ты? — удивился он. — Ты жива? Ты же…

Когда он приблизился к ней, Марьям поднялась и вдруг, смеясь, стала зачем-то довольно сильно и резко бить его своими слабыми кулачками — в плечо, в грудь, вот снова в грудь, в ногу, в грудь, в грудь.