Читать книгу "Хоровод воды - Сергей Юрьевич Кузнецов"

Отлично все-таки это Костя придумал, сам себе говорит Никита, Машку вроде в самом деле отпустило. Умный мужик, одно слово.

Вот и я теперь – почти как он. Бизнес, любовница, поездки с женой в Париж. Все как у больших ребят – Никита улыбается и набирает на неудобной телефонной клавиатуре: «я тоже соскучился».

Он выходит из ванной, сунув мобильный в карман гостиничного халата, почти не смотрит на голую Машу, ложится в кровать. Удобная кровать, мягкая.

Прекрасно все-таки, что можно вот так взять – и поехать в Париж. Заплатить денег – и ты уже здесь. Вот она, настоящая свобода.

А когда-то я думал: если у человека ничего нет, он свободен. Когда ему нечего терять, нечего бояться. Нам хватает, как говорит мама.

Я так думал лет пятнадцать назад, Костя уже вовсю бизнесом занялся, а я все хотел ничего не бояться. Сейчас я знаю: люди, которым нечего терять, боятся больше меня. Больше всего на свете они боятся своего страха. Сами все отдают, лишь бы не бояться, лишь бы убедить себя, что им нечего терять.

А мне вот есть что терять. Жена, любовница, любимая работа, даже деньги, в конце концов, которые я заработал! Я могу это потерять? Могу. Потеряю деньги – новые заработаю. Даша найдет себе побогаче – я себе тоже другую найду. С Машкой не дай бог что-нибудь случится – ну, все равно хорошо, что мы были вместе, в Париж вот съездили.

Стыдно было бы самому отказаться от нее заранее – чтобы не бояться потерять.

Какой я молодец, думает Никита. Со всем справился, все у меня хорошо. Впереди еще много-много лет, много прекрасного и неизведанного: молоденькие девушки, с которыми приятно спать, прекрасные города, куда приятно съездить с женой, юные чужие оргазмы, старые проверенные шутки, съемные московские квартиры, европейские гостиничные номера, чужая грудь под моей ладонью, Машина рука в моей руке, толпы туристов, щелчки фотоаппаратов, коридоры музеев, на стенах – знакомые по репродукциям картины, в галереях – уходящие в бесконечность мраморные статуи обнаженных красавиц, каждая – как обещание нового юного тела, новых поцелуев, новых ласк, нескончаемых, как гулкие музейные коридоры.

Никита лежит в кровати и улыбается, и тут Маша выходит из ванной, садится рядом и говорит: Ты знаешь, я поняла, в чем дело. Наверное, раз у женщины не может быть детей, тело ей вообще не нужно.

43. Реинкарнация. Любочка

Большая пустая квартира, сухонькая женская фигура в кресле, в углах клубятся тени, прожитые жизни, умолкшие голоса. Не вспомнить ни лиц, ни дат, все не в фокусе, то ли сумерки, то ли возраст. Лишь иногда – будто навели на резкость, будто кадры из старых фильмов, неизменные, неподвластные времени, краски не выцвели, царапины не бегут по экрану, только пленка все время рвется, эпизоды такие короткие, минута-другая…

Высокий мужчина держит за руку маленькую девочку. Шажок, еще шажок. Смелее, Любочка, говорит он, смелей, моя красавица.

Беспросветное зимнее утро. Любочка танцует на школьном празднике. Лента в косе, синяя юбка, все девочки смотрят. Стрекоза в школьном спектакле, за спиной трепещут нищенские крылышки из папиросной бумаги. Сбегая со сцены, краем глаза видит свое отражение в темном оконном стекле, за которым – тьма, снег, послевоенная Москва, зима катит в глаза. Любочка улыбается – улыбается залу, муравью Саше с лопатой, бабушке в заднем ряду, портрету Сталина над сценой, Анне Ивановне, невольно улыбающейся в ответ.

Любочка – любимица школы, ее все знают.

Весенняя Москва. На одной ножке Любочка скачет по разрисованному квадратиками асфальту. Краем глаза замечает толстую женщину, одетую по-деревенски. Некоторое время та смотрит на девочку, потом, вздохнув, тяжело уходит.

Солнце светит, сирень цветет. Любочка пинает биту и перепрыгивает на соседнюю клетку.

Темный коридор коммуналки. Пьяное сопение, сизое лицо дяди Валеры, запах перегара и мужского пота. Любочка вжимается в стену, пытается проскочить, но грязная рука, поросшая черным волосом, как на картинке в журнале «Крокодил», все-таки дотягивается, все-таки успевает ущипнуть. Любочка кричит, стук-стук-стук, не то каблучки, не то сердце, захлопнуть дверь комнаты, только бы не разрыдаться.

Бросает в угол портфель, стаскивает форменный фартук, потом платье, стоит перед зеркальным шкафом, ленточка в косе, замерзший лягушонок, маленькие грудки, ниже соска правой – расцветающий синяк. Любочка поднимает грудь, подходит к зеркалу поближе, смотрит на краснеющее на глазах пятнышко, сдерживает слезы – и вдруг замирает: в зеркале отражается фотография мужчины в военной форме на стене напротив.

Ей было девять, когда она последний раз видела папу, – после трех лет, когда «папа» – это были треугольные письма, «поцелуй от меня нашу малышку». Если бы он был сейчас здесь, дядя Валера не смел бы ее щипать, не лез бы руками, не дышал бы перегаром… Но папа пришел всего на один день, а потом не вернулся, и Любочка только помнит, как, увидев ее после трехлетней разлуки, он улыбнулся и сказал: Какая ты стала красавица!

Она смотрит в зеркало. Красавица? Да, все так говорят. Она отнимает руки от груди и кружится перед зеркалом, как на детском празднике полтора года назад.

– Ты кем собираешься стать – физиком или балериной?

Любочка слишком хорошо знает этот сварливый возмущенный голос. Это не вопрос, о чем тут спрашивать, ответ никого не интересует. Это только разгон – а потом бабушка запричитает, мол, это все потому, что девочка росла без матери, ведь разве это мать? Тьфу! – а в конце концов начнет вспоминать Юрочку, ох, не для того погиб на фронте, чтобы его дочка все ночи напролет танцевала, – и тут расплачется, и Любочка должна будет бежать в ванную, нести воду, обещать исправиться.

Все это Любочка знает наизусть, будто кадры из фильма, на который ходишь каждый день всю неделю, потому что папа Витьки работает в клубе и их пропускают бесплатно. Знает наизусть, но это кино Любочке надоело, и неожиданно для себя она отвечает:

– Я хочу стать женой академика и тебя никогда больше не видеть! – хлопает дверью и вот уже стучит каблучками по коридору коммуналки.

Она была не похожа на романтическую героиню пятидесятых: не спортсменка, не отличница, не девушка с веслом. Слишком худые ноги, слишком большая грудь. Она это знала, и в те моменты, когда женщины обычно спрашивают ты меня любишь? – гордо улыбаясь, говорила правда, я красавица? – и этот вопрос не требовал ответа, как тот, давний бабушкин: что ж тут говорить в такой ситуации?

Когда Любочки не было рядом, парни могли спорить: может быть, все-таки Зиночка Синицына с третьего курса (блондинка спортивного типа) или романтическая отличница Наташа Шапитько с первого, дочка не то поэта, не то академика? Хотя Любочка тоже ничего, только слишком худая.

В стране, едва оправившейся от многолетнего голода, анорексички войдут в моду не скоро.

Парни спорили – но лишь до тех пор, пока на афишные тумбы Москвы не впрыгнул Жерар Филип, Фанфан-Тюльпан, француз, красавец, герой сладких девичьих грез. Он стоял на крыше, заглядывал в вырез Аделине, усмехался: Какой вид! – и этот вид был словно создан для того, чтобы увлажнять простыни в переполненных комнатах московских общежитий, всех общежитий Советского Союза. На несколько месяцев бесплотная тень с экрана затмила однокурсниц, таких доступных, таких скучных и банальных в сравнении с Аделиной.