Читать книгу "Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис"

В тот год мы выбрали тему «Святой Бенедикт и святая Схоластика», и мне пришлось пуститься на поиски рифм к именам святых — их оказалось больше, чем я предполагала. Что ни год, мистерия удлинялась, росло число актеров, к нам примкнули четыре мои племянницы, получавшие роли евреев (в «Моисее»), матросов (в «Ионе»), арлекинов, крокодилов, тучных коров фараона… Честолюбие наше возрастало, ничто уже не казалось нам непосильным. Переход через Красное море, кит Ионы, жены и наложницы Соломона… К нам присоединялись друзья. Стало ясно, что без музыкального сопровождения больше обходиться нельзя. Дети хотели петь. Я научилась аккомпанировать им на гитаре. Венсан, у которого была волшебная шкатулка, задумал показывать фокусы. Каждый из участников высказывал свое пожелание: один хотел роль драматическую, другой — комическую, третий — что-нибудь величественное. Мистерия превращалась в некий гибрид, причудливое чудовище: я писала роль, исходя из возможностей каждого актера, вкладывая в нее его пристрастия, желания, причуды. Это была уже не просто игра для детей, а возвращение к детству, к бескорыстию — для всех, кто участвовал в пьесе.

Так было и так есть. Мы продолжаем. Мы не щадим сил. Делаем декорации, костюмы, ищем и разучиваем музыку, работаем над текстом… И знаем, что 24 декабря вечером все это исчезнет в одночасье, навсегда. Я никогда не говорю: Жак рисует декорации, Альберта берет на себя музыку, я пишу роли… В тот день, в сочельник, мы и в самом деле делаем все вместе.

В прошлом году одна наша знакомая, пожилая и больная женщина, у которой уйма своих забот, нахлобучила на себя бумажную митру и сыграла роль фараона, не теряя ни капли своего достоинства. Она торжественно восседала на телефонном столике — в позе лотоса, с веером в руке. Я смотрела на нее с нежностью: как она серьезна, как помнит роль. Пусть стихи мои наивны и неуклюжи, я все же чувствовала, что эта роль фараона — наш с ней подарок друг другу. Когда твои друзья с самым серьезным видом, словно им всего десять лет, заводят речь о репетициях, о костюмах, и щеки их окрашивает легкий румянец, и, спохватываясь, мы посмеиваемся, но не очень уверенно, над своим волнением… разве все это шутка, только шутка и ничего больше? Нет, что-то все-таки происходит… И пусть не все друзья разделяют нашу веру, это уже не кажется мне важным. Откуда такое доверие?

В этом году мы решили ввести в мистерию хор. Самым серьезным образом мы вникали в Баха, в многоголосие его песнопений, и Жак, наш руководитель, спуску нам не давал. В праздничные и воскресные дни мы обменивались напоминаниями: «Не забудь, репетиция хора в пять!» Мы собирались возле пианино, спорили. Кто фальшивит? «Я согласна петь вторым голосом, если уж вы так просите, — снисходит Альберта, — но вообще-то это не моя партия». Полина разыгрывает из себя примадонну и удаляется в угол: ей сказали, что ее «до» никакое не «до». А потом все вдруг воспаряет ввысь. Иногда эффект и в самом деле потрясающий. Настоящий хорал. Вдруг кто-то говорит:

— Наверное, мы живем, чтобы петь.

Кто это сказал? Полина?

Нет, я.

Беседа о счастье

Я. Никак не могу закончить книгу: по-моему, две последние главы друг другу противоречат.

Венсан. А я так не думаю. Никакого противоречия нет. Мы живем, чтобы петь и быть счастливыми, но из-за других, из-за тех, кто несчастен, мы тоже не можем быть счастливыми. Все очень просто.

Альберта. Мы не можем быть счастливыми, а созданы для счастья? Что-то тут не так.

Я. Может быть, само слово «счастье» не очень подходит? Может, лучше сказать «радость» или…

Полина. Веселье! Конечно, веселье!

Я. Но это разные вещи!

Альберта. Почему? Я видела фильм о пианисте Артуре Рубинштейне, он говорил, что счастлив, и был так весел, и все время корчил рожи…

Я. Я тоже подумала сейчас об этом фильме: я его не видела, но читала о нем большую статью, фильм критиковали как раз за то, что счастье, о котором он говорит, кажется утрированным и ограниченным. Ты этого не заметила, когда смотрела фильм?

Альберта. Я была рада за него. И вообще, музыка ведь должна утешать людей…

Я. Пожалуй. Но видите, что у нас получается: раз людей надо утешать, значит, им невесело. И еще неизвестно, сумеет ли музыка их утешить.

Венсан. Ну и что, даже если не сумеет? Музыка есть музыка.

Я. В чем-то ты прав: музыка, как и вера, красота, любовь, существует сама по себе, но если ты веришь или любишь по-настоящему или видишь что-то по-настоящему прекрасное и при этом знаешь, что другие этого не понимают, не чувствуют, тебе при всей твоей радости будет грустно.

Альберта. А вот если ты со своей верой или со своей музыкой окажешься на необитаемом острове…

Полина (у которой до сих пор не было повода вмешаться). Да, а потом там появится негр или индеец, которого будут звать Пятницей, и его можно будет учить сольфеджио: до, ре, ми! Даже я и то смогла бы учить сольфеджио негритенка, мы бы так повеселились, а потом…

Я. Мне кажется, Альберта имеет в виду совершенно необитаемый остров. Это предположение, понимаешь?

Полина. Не люблю предположений.

Венсан (свысока, но добродушно). Потому что ты еще слишком маленькая. Альберта хочет сказать: предположим, что ты на необитаемом острове и играешь какую-нибудь красивую музыку, которую никто не услышит…

Полина. Если бы я попала на настоящий необитаемый остров, я бы ничего не стала играть, я бы плакала, пока за мной не пришли.

Альберта (раздраженно). Ну и плачь себе сколько влезет: там все равно никого нет, тебе быстро надоест ломать комедию!

Полина (разражаясь рыданиями). Нет, не надоест! Нет, не надоест!

Альберта. Надоест, надоест…

Венсан. Ох, какие дуры! Всякий раз, когда мы начинаем говорить о чем-нибудь интересном…

Я. Послушай, Полина! Ведь они просто делают предположение, понимаешь, никакого острова нет, а ты уже напридумывала бог знает что…

Полина (никак не хочет отказаться от столь эффектного отчаяния, вопит что есть силы). Не хочу ни на какой необитаемый остров без мамы!

К счастью, все это происходит во время одного из наших «поэтических вечеров», что дает мне возможность несколько успокоить страсти, занявшись раздачей печенья и шоколада.

Я. В общем, если я правильно поняла, вы хотите сказать, что прекрасное остается прекрасным, а истинное истинным, даже если, кроме вас, никто об этом не знает. Довольно того, что об этом знаете вы. В таком случае, это что-то вроде жизни в монастырской келье, где монахи довольствуются тем, что благоговеют перед Богом, но не учат других ему служить, как миссионеры, и не творят добрые дела, как сестры милосердия.