Читать книгу "В штабах и на полях Дальнего Востока. Воспоминания офицера Генерального штаба и командира полка о Русско-японской войне - Михаил Владимирович Грулев"

картина отступления от Ляояна совсем не похожа на ту, которая наблюдалась В. Немировичем-Данченко под Дашичао: измученных, отсталых людей не было вовсе, – не потому, что миновали жаркие дни, а потому, во-первых, что при отступлении всегда бывает мало отсталых по очень понятным причинам, вытекающим из чувства самосохранения; во-вторых, отступательное движение было настолько нефорсированное, медленное, что части 10‑го корпуса, например, сделали в первый день переход лишь в 5—7 верст. Откуда же тут быть отсталым? Наибольший переход был в 18—20 верст. Палых лошадей от ст. Янтай до Мукдена я насчитал что-то около 8—10; это – на протяжении 30—35 верст. Если принять во внимание трудности пути и дожди, выпавшие в предшествовавшие дни, и сопоставить это все с многочисленными обозами, проследовавшими по этому пути, то нельзя не признать, что конский состав наших обозов оказался на высоте очень трудной задачи и что отступление отнюдь не было форсированное. Из брошенных повозок я видел одну завязнувшую китайскую арбу и покинутый передок форменной войсковой повозки, который, однако, после нас, вероятно, никто не увидел, потому что мы убрали этот передок с дороги и запрятали его в высокий гаолян. Что же касается собственно движения войск, то с внешней стороны оно, конечно, мало чем отличалось от движения наступательного; тем не менее чувствовалось усиленное биение отступательного пульса: все нервно настроены, молчаливы, мрачны; среди людей не слышно ни песен, ни прибауток.

Но что главным образом выдает характеристику отступательных движений, отличая их резко от наступательных маршей, это – отношение к местному населению, то есть вернее, к имуществу местного населения: у всех в голове гвоздем сидит мысль, что следом за нами идет неприятель, что покинутое нами достанется ему: солдаты видят, что нам приходится предавать пламени свое собственное добро, чтобы оно не досталось врагу; как же при таких условиях щадить добро чужое, принадлежащее китайцам, когда сознаешь, что мы оставляем это врагу!

К этому необходимо прибавить, что во всей зоне отступательного движения армии от Ляояна к Мукдену населенные пункты были покинуты жителями, ожидавшими скорого появления японцев, а вместе с тем и всех невзгод и опасностей боевых действий; так что наши войска на пути движения встречали покинутые фанзы (дома) с оставленным в них иногда имуществом, которое, весьма естественно, могло ввести в соблазн людей порочных. Необходимо, однако, иметь в виду, что случаи пользования каким-нибудь ценным имуществом китайцев, унесенным из опустевших домов, сравнительно редки: ведь солдат понимает, что с собою награбленное не унесет, – начальство сейчас же заметит и предадут суду.

Тем не менее все китайские деревни по пути отступления представляли собою печальную картину разрушения и опустения; жители бежали, угнав – кто успел, конечно, – скот и всякую живность, двери и оконные рамы, а иногда и убогая китайская мебель пошли на топливо; в некоторых домах, за отсутствием всего, что могло бы пригодиться для топлива, позаимствованы уже оконные и дверные косяки, часть крыши.

Такое отношение к имуществу местных жителей надо признать вполне вынужденным, вытекающим из обстоятельств военного времени, и продолжалось оно не долго, – до первой остановки для встречи неприятеля. Все быстро опомнились. Готовый померяться силами с противником, каждый солдат сознавал необходимость щадить местных жителей, их имущество, которые, может быть, нас же будут обслуживать в будущем.

Поздно ночью возвратился на бивак около дер. Хоашихэ, после осмотра сторожевого охранения, и только расположился было согреться чайком, как мне передают приказание «явиться к командующему армией завтра 26 августа к 9 час. утра на ст. Мукден». Передохнул часок, подкормили лошадь и около полуночи с моим неизменным другом, ординарцем Чесноковым, пустился в путь, а до Мукдена целый переход верст 18. Тьма кромешная, дождь льет как из ведра; дорогу мы оба не знаем и пустились наугад, без проводников – только потому, что Мукден большой город, а Мандаринская дорога – большая дорога, с которой трудно сбиться. Оказалось, однако, что ночью это вполне возможно, потому что на Мандаринской дороге такая грязь, что верхом на сильной лошади пробираешься с большим трудом, ищешь какие-нибудь объезды, и запутались. Меня уже пугает мысль, что не явлюсь к указанному часу, а может быть, вопрос важный… Всю дорогу мучительно ломал себе голову – зачем вызывает меня генерал-адъютант Куропаткин. Какие это у него секреты со мною – у командующего армией с командиром полка, – которые он не решился передать или запросить через мое начальство. И неужели ему не доложили, что Псковский полк идет временами в арьергарде, сменяясь с Великолуцким полком, и что не вполне удобно отвлекать в таких случаях командира полка, если арьергард при отступлении что-нибудь значит. А, впрочем, может быть, меня вызывают для какого-нибудь еще более важного поручения. Ведь это я послал командующему армией телеграмму 18 августа с предупреждением о готовящемся Седане: и этим предупреждением, несомненно, воспользовались… Пусть отряд генерала Орлова разбит и задачи своей не выполнил, потопить армию Куроки в Тайцзыхэ Куропаткину не удалось, но зато и наша армия спасена от неминучей великой беды; она теперь в безопасности. А что было бы, если бы я не послал своей телеграммы 18 августа генералу Куропаткину, – если бы 19 и 20 августа отряда генерала Орлова не было вовсе у Янтайских копей, где бесспорно уже висели значительные силы японцев, а генерал Штакельберг только 20 августа после полудня поспел с двумя полками и было бы конечно поздно: японцы успели бы захватить станцию Янтай и осуществить задуманный план – Седан готов… И все это предотвращено моей телеграммой… Пожалуй, дадут Георгия…

Так сладко мечтается под непроницаемым покровом ночи, в полудремоте, пробираясь верхом по глубокой вязкой грязи.

– Стойте вашебродие, тут не проедем, видно раздуло реку от дождей и мост снесло…

Сунулся мой Чесноков и прямо, и вкось, выискивая брод, но всюду лошадь вот-вот всплывет; а течение весьма стремительно.

Топтались тут впотьмах добрый час, и все напрасно. Забрезжил свет, и обрадовались китайцу, подъехавшему на арбе; он уж хотел повернуть назад, показывая бичом на бушующую реку, но мы загородили ему дорогу и заставили повернуть в реку. Поминутно оглядываясь на нас и жалобно повторяя неизменное «ломайло», китаец все же с неистовым цуканьем, улюлюканьем и пронзительными восклицаниями въехал в реку, а мы за ним. Сразу всплыли, но китаец по каким-то ломаным линиям, не переставая ни секунды ободрять лошадей завываниями и гиканиями, выплыл в грязь противоположного берега, а мы за ним. Дал китайцу пару серебряных рублей, и он еще не поленился вылезть из арбы и на прощанье сделал мне книксен в глубокой грязи. Удивительно добродушный и незлобивый