Читать книгу "Загадка для благородной девицы - Анастасия Логинова"

– Да мне… – Евгений поднял на меня короткий взгляд и проглотил последнее слово, а вместо этого сказал: – Мне все равно, что ты думал. Любезный. Сомневаюсь, что тебе вообще есть чем думать.

Я все это время без выражения смотрела на Ильицкого. Он продолжал топить себя, но, право, для меня было очевидным, что вне зависимости от того, насколько экспрессивными и обидными будут его слова в адрес Севастьянова, его выведут отсюда в наручниках. По-видимому, это понимал и он сам. Мне хотелось только одного, чтобы он просто посмотрел на меня. И, спустя еще минуту, когда Севастьянов уже распорядился увести Ильицкого в казенную карету для доставки в Псков, я этого все же дождалась. Только не было в его глазах ни нежности, на которую так рассчитывала, ни попытки хоть что-то объяснить мне.

Молясь только о том, чтобы он подольше не отводил взгляд, я изо всех пыталась внушить ему, что верю, и что буду с ним до конца. А потом медленно повернула голову назад, оглядываясь на стол, прижавшись к которому я стояла. В верхний ящик этого стола пару дней назад Ильицкий при мне убирал заряженный револьвер. И он все еще лежал здесь, как я смогла убедиться, прямо сейчас приоткрыв ящик за своей спиной и нащупав пальцами холодную рукоятку, Сама я, разумеется, воспользоваться револьвером не смогла бы – но я передам его Ильицкому. А тому, я уверена, даже стрелять не придется: ни один из урядников, находящихся в комнате, не вооружен – они выпустят его с револьвером сразу…

Я очень надеялась, что Евгений понял меня правильно, и когда снова подняла взгляд – тот действительно смотрел на ящик. А потом мрачно и свысока усмехнулся, как будто найдя в происходящем что-то забавное. Вновь поднял взгляд на мое лицо и – отрицательно покачал головой, всем видом давая понять, чтобы я и думать забыла о своей затее.

Еще мгновение спустя один из урядников, не зная толком как теперь обращаться к Ильицкому и так и не решившись надеть на него наручники, попросил его пройти с ним. Я же заставляла себя молчать; что было сил вцепилась пальцами в столешницу и едва сдерживалась, чтобы не воспользоваться этим револьвером самой… Удерживала меня лишь робкая надежда, что он придумал какой-то другой, более удачный способ побега. Ведь не может же быть, чтобы Ильицкий просто позволил этим людям обращаться с собой как с преступником!..

Но его уводили дальше и дальше по коридору, а я все надеялась на что-то. Лишь когда я вновь услышала рыдания его матери, то очнулась и скорым шагом направилась к ней. Безобразные сцены с истериками maman это самое меньшее, что ему сейчас нужно. Людмиле Петровне было совсем худо: простоволосая, в одной сорочке, она цеплялась за рукав Севастьянова и сквозь рыдания умоляла отпустить ее сына. Ильицкий же шел, ровно держа спину, будто не слышал ничего – право, мог хоть слово сказать матери… Не дожидаясь, пока Ильицкую с присущей им деликатностью начнут успокаивать урядники, я сама бросилась к ней – уговорами, мольбами увела все же в комнату. Успокоительный укол Андрея был бы сейчас очень кстати, но Миллер был единственным, кто даже не выглянул – будто его совершенно не волновало, что происходит в доме.

Я врала Ильицкой с три короба, обещала, что ее сына вовсе не арестовали, а лишь увезли для выяснения каких-то подробностей, и он скоро вернется. Это действовало плохо, так что я послала горничную к Аксинье, в надежде, что та приготовит успокоительный отвар или хоть что-то, что остановит ее истерику…

Глава двадцать четвертая

Стоит ли говорить, что той ночью я не уснула больше. Когда удалось все-таки успокоить Ильицкую, я заперлась у себя, потому как совершенно не хотела никого видеть, отвечать на вопросы и делиться мыслями. А в мыслях был сумбур.

Однако бездействовать я все же не собиралась: на моем бюро уже лежало несколько начатых писем к Платону Алексеевичу. Я пыталась найти слова, чтобы просить его, умолять приехать сюда и вытащить Ильицкого – у моего попечителя были для этого возможности и, вероятно, я имела право просить. Потому что он уничтожил когда-то моих родителей и, должно быть, чувствовал свою вину – ведь должна же быть причина, по которой он всегда так ласков и предупредителен со мной?! Значит, вину он действительно чувствует. И я не имею права этим не воспользоваться сейчас, как бы цинично это ни выглядело!

И все же… это было бесчестно по отношению к родителям, к памяти о них… Предать их и унижаться, прося помощи у их убийцы. Возвращаясь к этой мысли, всякий раз я мяла начатое письмо и швыряла его в сторону, задыхаясь от душивших меня слез. Я ненавидела себя за это письмо. Но садилась, брала чистый лист и начинала заново, зная, что дописать все равно придется. По-другому нельзя. Адреса Платона Алексеевича я, разумеется, не знала: даже когда писала ему из Смольного, то отправляла письма через Ольгу Александровну. Также я собиралась поступить и на этот раз.

Когда рассвело, я запечатала переписанное раз десять письмо в конверт, переоделась в уличный наряд, а после озаботилась поиском плотной вуали для шляпки. Дело в том, что после посещения почты я намеревалась заехать в место, где совершенно ненужно, чтобы лицо мое видели.

* * *

В город меня отвез Никифор, благо полиции в усадьбе уже не было, и никто нас не удерживал. На почте выведала адрес полицейского управления и, покинув здание через черный ход, решила добраться туда на извозчике – не для того я прятала лицо под вуалью, чтобы появляться в полиции с домашним кучером Эйвазовых.

Мне необходимо было поговорить с Ильицким – узнать, зачем ему нужен был этот проклятый перстень и заставить его вспомнить хоть кого-то, кто мог бы подтвердить его алиби. Я очень рассчитывала на помощь Платона Алексеевича, но и он при всех своих связях не волшебник. В любом случае мне нужно было сперва убедить моего попечителя, что Евгений невиновен.

Но мне категорически не везло: в управлении я застала одного только Кошкина. Если бы не моя опрометчивость сегодня ночью, то лучше бы и быть не могло, но теперь, когда отношения с Кошкиным испорчены… у меня и так было крайне мало шансов, что меня, не родственницу, вообще пустят к Ильицкому, теперь же шансов не осталось вовсе.

Я замешкалась в дверях, когда увидела Кошкина, а тот порывисто поднялся из-за стола, одергивая полы мундира:

– Утро доброе, сударыня, чем могу… – В этот момент я убрала вуаль от лица, и Кошкин сразу поник. – Ах, это вы, Лидия Гавриловна, ну, доброе утро.

Он глядел на меня хмуро и, наверное, недоумевал, зачем я пришла. А впрочем, может как раз отлично понимал – умственные способности Степана Егоровича я уже имела возможность оценить.

– Здравствуйте… – машинально ответила я, но так и не решилась подойти ближе и даже посмотреть ему в глаза. Я и впрямь чувствовала себя виноватой.

– К слову, спасибо, что с потрохами выдали меня Севастьянову – я о цыгане. По вашей милости вот… в воскресное утро работаю, – он обвел рукой заваленный бумагами и папками стол.

– Простите… я не хотела, чтобы вас наказывали, – я все же подошла к нему и без приглашения села напротив. – Степан Егорович, мне нужно увидеться с одним из ваших заключенных. С Ильицким.