Читать книгу "Ночные тайны - Ганс-Йозеф Ортайль"

Когда они поднялись, к ним подошел Марини. Он тоже сообразил, кто теперь будет заказывать здесь «Veuve Cliquot Rose».

— Пожалуйста, Клаудио, заготовьте для нас на будущее эту редкую марку шампанского. В ближайшие месяцы мы будем часто ее заказывать, — сказал Хойкен, и Клаудио Марини кивнул головой, как ребенок, которому пообещали как раз то, о чем он мечтал.

3

Через несколько дней облака неожиданно рассеялись и подул сильный ветер. Стояли ясные солнечные дни, вся природа постепенно погружалась в осенний покой. Деревья на длинных аллеях вдоль Рейна застыли в своей яркой, вызывающей красоте. С противоположного берега тянулся и исчезал на середине реки легкий дым от первых костров.

Хойкен любил это время, лучшее время года. Ушла душная летняя жара, но в памяти еще хранились ее последние ослепительные картины. Сухая листва ложилась под кроны деревьев. Иногда по утрам уже случались первые заморозки, дул холодный ветер с Рейна и холмов, но солнце теплыми лучами покрывало все вокруг, словно теплой накидкой.

В концерне работа шла полным ходом. Вот-вот должна была открыться книжная ярмарка. Осенняя программа на рынке была уже давно, ее обсуждали рецензенты, оставалось только активизировать продажу книг, чтобы она длилась по меньшей мере до Рождества, а если повезет, и до весны. Когда книги расходились, на полках уже лежали новые, и старые названия исчезали навсегда.

У Хойкена в это время было очень много работы. Каждый день был заполнен до отказа — деловые встречи, круглый стол с представителями отдела сбыта и агентами, с отделом рекламы и отделом маркетинга. Собственно говоря, ему это нравилось. Работа отвлекала его и заставляла быть в тонусе. Параллельно Хойкен работал над проектом «Библиотеки». Он встретился с Петером Файлем, чтобы поделиться с ним своими соображениями по поводу создания серии книг о кёльнских кварталах. Несколько раз созванивался с Линой Эккель, которая вкратце описала ему ассортимент новых перспективных книг для его проекта. С Урсулой и Кристофом он больше не виделся и не звонил им. У них хватало работы в собственных издательствах. Кроме того, Урсула попросила братьев не звонить ей и связывалась только с Лизель Бургер или звонила непосредственно в клинику.

Клара уехала в Париж к писательнице, работу которой переводила. Жена договорилась провести с ней вместе несколько осенних дней на юге, в загородном доме, чтобы там закончить перевод. Когда Клара была в отъезде, Хойкену совсем не хотелось ехать домой. В такое время Вески брала на себя домашнее хозяйство и готовила на ужин свои невкусные блюда.

Когда он однажды все же заехал без предупреждения, чтобы надеть свежую рубашку и сменить белье, в доме оглушительно ревела музыка — итальянские сентиментальные песенки. Хойкен удивился тому, что Вески докатилась до итальянских песенок, но когда вошел в комнату, то увидел свою дочь, которая танцевала с черноволосым кудрявым парнем. Это выглядело легкомысленно и безобидно, и он сразу успокоился. В этом танце еще не было ничего от чувственного, лихорадочного прикосновения тел. Когда Хойкен открыл дверь и удивленно уставился на них, эти двое только рассмеялись.

— Что это такое? — крикнул он, стараясь перекричать струнный оркестр и хор. Мария подбежала к нему и показала CD. «Ренато Зеро», — прочитал он, но это ему ни о чем не говорило.

— Возьми с собой, — канючила Мария, — тебе точно понравится. — Она так просила, что пришлось подождать, пока диск не засунули в футляр и не передали ему. Но потом он все же поспешил улизнуть.

Когда Клара была в отъезде, ему было неуютно в этом современном доме с его огромными верандами, выходящими к Рейну. В последнее время он чувствовал себя в нем не очень хорошо. Это здание не имело никакого отпечатка времени, оно старело неправильно. Казалось, дом остался в том времени, в котором был построен, и с тех пор не менялся. Дети, конечно, не испытывали ничего подобного. Они любили свое жилище и даже этот стерильный сад с коротко подстриженными газонами и неухоженными кустами, которые так заросли, что ветки торчали не прямо вверх, а свешивались на дорожки. Когда один из них (или они оба) уезжал, дети приглашали друзей и устраивали праздник на зеленом лугу, который всегда казался ему безжизненным. Хойкен хорошо представлял себе, что кто-нибудь из детей в будущем будет здесь жить, так сильно любили они эти места, Рейн с его песчаными берегами и нетронутые лесополосы, которые тянулись на юг до самого Бонна. Они катались на велосипедах и жили в палатках на тихих лугах возле дороги, которая почти не изменилась с тех пор, когда Георг сам был ребенком. Иногда ему казалось, что они никогда не расстанутся со своим безоблачным детством. Наверное, поэтому у них до сих пор не было постоянных партнеров. Мария интересовалась самочувствием отца. Йоханнес же ни разу с ним об этом не говорил. Скорее всего, он боялся, что потеряет деда, и тема болезни и смерти еще пугала его.

А отец? Как с ним обстояло дело? Каждое утро Хойкен ехал в клинику и разговаривал с Лоебом. Диагноз старика не менялся, все было по-прежнему. Вместо того чтобы говорить о болезни отца, профессор беседовал с ним совершенно о других вещах. Живопись и фотография были его коньком, но Хойкен не любил врачей, которые в свободное время занимались искусством. Поэтому он избегал подобных разговоров, хотя и замечал, что это портит его отношения с Лоебом. Профессор сортировал пациентов по их профессиям. На самой высшей ступени стояли те, у которых он мог получить интересную информацию и разбавить таким образом свои тревожные врачебные будни. Отец разбаловал Лоеба, посылая ему книги и поднимая настроение другими подарками. Но Хойкен не мог этого делать. Люди, подчеркивающие свою жажду острых ощущений, были противны Георгу, и он не мог понять, почему таких, как Лоеб, называют «сливки общества».

Он терпеливо ждал, но профессор все не шел. У Хойкена было такое чувство, что его кормят обещаниями и никогда не дают полной информации. Ему не позволяли первому посещать отца. Такая привилегия была только у Лизель. Лоеб считал, что ее присутствие способствует выздоровлению больного. Хойкен получил разрешение видеться с отцом только после своего настоятельного требования. Ему можно было находиться около старика двадцать, максимум тридцать минут каждое утро. На первый взгляд, это очень мало, но Хойкену свидание казалось таким долгим, что он вспоминал об этом целый день.

Действительно, каждая встреча была грустной. Когда Георг подходил к кровати, отец брал его за руку и крепко держал, как будто не хотел никогда отпускать. Его лицо было болезненным, кожа на скулах натянулась. Отец так похудел, что, казалось, можно рассмотреть его скелет. Куда девалась его полнота! После инфаркта он стал каким-то тихим, словно замороженным. Его движения были такими замедленными, что у Хойкена сжималось сердце.

Если отец говорил, то только о доме. Он хотел лежать в своей большой спальне, возле открытого окна. Это звучало так, будто он говорил о своем конце, подводил итоги своей жизни и со всем примирялся. Больничная обстановка была старику противна, о профессоре он говорил тоже без симпатии и благодарности.