Читать книгу "Лежу на полу, вся в крови - Йенни Йегерфельд"

Да-да, «хорошо и уродливо».

Я вспомнила свою полку, разбитую в щепки в канаве вдоль Гамла Эвеген, фламинго, сердце и все такое. Вспомнила, как сама лежала в той же канаве, тоже будто разлетевшись на куски, с бьющимся в руках сердцем, разве что без защитного слоя лака. Вспомнила, как лежала там не в силах встать, — и подумала, как хорошо, что в итоге я все-таки встала и пошла дальше — не без помощи фанатки Тимберлейка, с вечной сигаретой во рту.

Я включила воду и тщательно вымыла руки. Посмотрела на себя в зеркало — черные волосы, обкорнанная челка, зеленые глаза — и прошептала:

— Я не середняк. Я — пышное, мать его, дерево.

После этого я вернулась за стол. Мама с папой посмотрели на меня с благодарностью, как будто я спасла их друг от друга. Папа ослабил узел галстука, а мама выпила всю свою фанту, так что, похоже, отсутствовала я довольно долго. Я уселась за стол, и мы возобновили неловкий разговор, еще раз обсудив клетчатые скатерти и развешанные по стенам медные кастрюли.

Но об Аспергере мы не говорили.

Вообще.

Собственно, тот факт, что нас не интересовало ничего, кроме Аспергера, был очевиден именно потому, что мы и словом о мамином диагнозе не обмолвились. Ближе всего к этой теме мы подошли, когда мама едва ли не мимоходом упомянула о том, что я давно не была в Норрчёпинге, и предложила мне приехать на пару недель сразу после праздника летнего солнцестояния. Я немедленно согласилась и прикрыла рот салфеткой, обязательно приеду, конечно, и тут у меня в кармане завибрировал телефон. СМС от Джастина. По имени Йенс. Я исподтишка прочла его под столом, пока красивый молодой человек в белой рубашке и блестящей зеленой жилетке расставлял на столе десерт.

Дорогая Майя, поздравляю! Один год уже позади, еще два — и будешь совсем почтенной дамой. Слушай! Я не знаю, удастся ли мне впарить стокгольмцам новую партию развалюх, так что… Приезжай! / Й.

Как же я обрадовалась! Просто до боли. Рот мой расплылся в улыбке, которой улыбаются только влюбленные идиоты. Потому что, кто знает, сейчас, когда у нас разные прически, может, что-то и сложится? После СМС от Джастина согласиться на мамино предложение стало еще проще, так что я повторила:

— Конечно. Конечно, я к тебе приеду чуть позже, в конце июня.

И мама широко улыбнулась и сказала:

— Замечательно!

* * *

Мама решила заплатить за всех, и ничто не могло заставить ее отказаться от этого намерения: ни протянутые папой купюры, ни его же еле слышные увещевания оставить в таком случае чаевые. Мама заплатила, как обычно, с точностью до одного эре, надела плащ и вышла из ресторана. Я последовала за ней, но, обернувшись, увидела, как папа быстро сует на серебряный поднос лишнюю сотню. Поймав мой взгляд, он приложил палец к губам, хотя это было абсолютно не обязательно, я и так была нема, как рыба.

Мы вышли на Готгатан и остановились, молча глядя друг на друга. Потом папа предложил маме переночевать у нас на диване, но она отказалась в своей обычной независимой прямой манере, когда точно понятно, что «нет» значит «нет» и ничего другого. Никакой двусмысленности, никаких скрытых смыслов или неясностей. Поэтому папа не стал дальше настаивать и просто кивнул. Он явно испытал облегчение.

Мы медленно пошли по направлению к Фолькунгагатан, и папа спросил, поеду ли я с ним домой на метро. Я колебалась — мне казалось, что мы еще не все сказали друг другу. И тогда мама — как будто поняла, как будто она хоть раз в жизни поняла — спросила:

— Майя, ты не проводишь меня до вокзала? Мы пешком можем дойти, здесь ведь не так далеко, а мой поезд уходит только в 21:45.

Несмотря на то, что время приближалось к девяти, было светло, как днем, и удивительно людно. Мы шли в окружении выпускников в белых фуражках, женщин, цокающих высокими каблуками, и мужчин, засучивших рукава рубашек, небрежно перебросив пиджаки через плечо. Вокруг переговаривались и смеялись, из открытых окон на полную громкость неслась бодрая музыка, и пахло сиренью, выхлопными газами и гамбургерами. Я уверена, что нам обеим было что сказать, и мы, по идее, должны были бы говорить не умолкая всю дорогу, но вместо этого мы шли молча. Я несколько раз косилась на маму, чтобы проверить, не хочет ли она что-нибудь сказать, но она шла, погрузившись в свои мысли, и не делала попыток начать разговор. Всю дорогу от Готгатан до вокзала мы прошли, не проронив ни слова.

Может, я должна была сердиться или по крайней мере испытывать обиду или разочарование — из-за ее исчезновения и всего остального, — но, как ни странно, ничего такого я не чувствовала.

* * *

Мамин поезд отходил с одиннадцатого пути. Я проводила ее до перрона — сердце билось все сильнее, и я никак не могла решить, стоит ли мне сказать что-то сейчас или же послушаться директрису и положиться на то, что у нас еще все впереди, у нас есть две недели в конце июня и целая жизнь. Или все-таки сказать что-то сейчас, сию минуту? С другой стороны, это же она, по идее, должна заговорить первой? Объясниться, извиниться, рассказать, в чем было дело. Разве не так?

Прежде чем войти в вагон, мама меня обняла. Она обнимала меня долго и крепко, и от нее так приятно пахло. Чем-то цветочным, дамским — и я подумала, как трогательно, что она надушилась, поскольку знала, что обычно она никогда этого не делает. Когда она разжала руки, я почувствовала какое-то тяжелое пульсирующее отчаяние, не только в большом пальце, но вообще во всем теле, — однако, прежде чем двери закрылись, она успела протянуть мне конверт. Маленький синий конверт. Мама стояла у окна и смотрела на меня своими широко раскрытыми птичьими глазами. Смотрела, не отводя взгляд. И я почувствовала, как отчаяние утихает, как мое сердце замедляется и снова начинает биться в обычном ритме.

Пока поезд катился вдоль перрона, я оставалась на месте, судорожно сжимая в руке конверт, и смотрела ей вслед до тех пор, пока еще можно было различить ее черты. Ее волосы. Ее глаза. Потом я просто проводила ее вагон глазами.

* * *

Майя!

Девочка моя любимая. Ты уже такая большая, что мне сложно в это поверить. Как же так вышло? Когда моя малышка успела вырасти в такую большую, красивую и самостоятельную девушку? Я пишу тебе, поскольку так я могу быть уверена, что у меня получится сказать все, что я хочу. Я пишу, потому что слова, сказанные мной вслух, так часто бывают истолкованы неверно. То, что я хочу сказать сейчас, ни в коем случае не должно быть истолковано неверно.

Я смотрю на поля. Я еду к тебе и так надеюсь, что ты меня примешь. Я знаю: то, что я сделала, — непростительно. Ни в истории, ни в литературе, ни в жизни такого не прощают. Мама никогда не должна исчезать, мама никогда не должна бессильно падать на пол. Этого и папа, конечно, не должен делать, однако материнские исчезновения и падения всегда осуждаются сильнее. В первую очередь мать сама же себя и осудит. Я исчезла, я упала, и этого факта уже ничто не отменит. Я не могла выносить окружающий мир, а ты была частью этого мира. Вот почему все так вышло.