Читать книгу "Фельдмаршал Румянцев - Арсений Замостьянов"

Затянись война — и в случае турецкой агрессии Россия оказалась бы в чрезвычайно сложном положении. Да и без турецких шалостей ситуация потребовала поиска виноватых. Общее командование разбросанным по городам русским 50-тысячным корпусом осуществлял князь Н.В. Репнин, давний проводник русской воли в Речи Посполитой. Из столицы операциями руководил князь и генерал-аншеф Н.И. Салтыков, возглавлявший Военную коллегию — один из самых влиятельных представителей партии Зубова. Довести до ума намерение уничтожить революцию им не удавалось — и Репнина уже бурно критиковали и царедворцы, и офицеры. Можно было ожидать, что управленческий центр тяжести переместится в усадьбу Румянцева — но добиться единовластия в такой ситуации непросто.

А Польша пылала. Восставшие не могли забыть, как безропотно король следовал высокомерным предписаниям Репнина, как превращался в марионетку. Теперь Станислав Август пытался сотрудничать с Костюшко, не искал антиреволюционных тайных связей с русскими и пруссаками. В Варшаве всё громче говорили о традициях Французской революции, действовали якобинские клубы, с кафедр возносилась хвала Робеспьеру. Король в такой ситуации не мог чувствовать себя комфортно. Но Костюшко не стал разжигать антимонархический костёр; борясь с иноземцами, он искал компромисса в отношениях с королём-поляком. Революционный Верховный совет, переборов презрение, оказывал Станиславу Августу знаки почёта. В то же время Костюшко заключил короля в своеобразную блокаду, контролируя его переписку и передвижения. Когда Станислав Август посетил строительство пражских укреплений на подступах к Варшаве, горожане оказали ему весьма холодный приём. Кто-то даже бросил дерзкую фразу: «Лучше уйдите отсюда, ваше величество, всё, за что вы берётесь, заканчивается неудачей».

Словом, Екатерина обратилась к Румянцеву в прологе, как представлялось, тяжёлого кризиса. Беда никогда не приходит одна — каждому политику это известно. Одновременно с польскими трагедиями в полосу напряжения вошли отношения со Швецией. Оставалось ждать неприятностей и от Турции.

Румянцев быстро сориентировался в запутанной ситуации. Дух победителя в нём не угас, и честолюбие не зачахло окончательно. Правда, об изматывающих походах не могло быть и речи… Получив сведения о поражениях русских и европейских частей в Польше, Румянцев решил опереться на полководца, который неизменно побеждал, то есть на Суворова. Суворову уже приходилось сражаться в Польше — в те месяцы, когда Румянцева целиком поглощали дела турецкие. Сражался Суворов в Люблинском воеводстве победно — Румянцев знал, что поляки помнили твёрдую руку русского генерала и ошеломительную быстроту передвижения его войск. Разумеется, Румянцев не относился к Суворову как к гению — он был и оставался для него подчинённым. И некоторые качества генерал-аншефа вызывали беспокойство графа Задунайского. Суворов — истый приверженец наступательной войны, и подчас его движения авантюристичны. А в Польше его ждёт война полупартизанская — не попадёт ли он в ловушку? Но Суворов всегда побеждал, на его стороне военное счастье, да и Польшу знает хорошо. Во время похода Румянцев будет «придерживать» Суворова, но командовать по переписке невозможно, когда события меняются так быстро, как в 1794 году.

Назначение Румянцева Суворов приветствовал в коротком письме к нему: «Сиятельнейший граф милостивый государь! Вступя паки под высокое предводительство вашего сиятельства, поручаю себя продолжению вашей древней милости и пребуду до конца дней моих с глубочайшим почтением». Вроде бы — дежурный жест вежливости, но напоминание о «древней милости» переносило Румянцева в лучшие дни первой Русско-турецкой — во дни, предшествовавшие Кючук-Кайнарджийскому миру. И Осипу Де Рибасу (в те дни — адмиралу и устроителю Хаджибея, будущей Одессы) Суворов писал: «Я очень доволен моим старым почтенным начальником», хотя ничего ещё не было сделано. Больше того — чтобы дорваться до настоящих сражений, Суворову предстояло несколько недель нервной переписки и раздумий.

Неизвестно, кто прозвал Румянцева «Российским Нестором» — но Суворов в те дни называл его именно так. Нестор — царь Пилоса; в «Илиаде» он почти не сражается, хотя в юности в одной из войн убил 101 врага. Нестор — самый рассудительный из героев Гомера, к нему прислушиваются даже самые яростные герои. Он старчески многоречив — и к этой его страсти Гомер относится не без иронии. При всей мудрости Нестора подчас он заблуждался, выдавал несправедливые оценки. Возможно, Суворов и эту особенность гомеровского героя имел в виду — хотя на первом плане здесь, конечно, уважение к опыту и мудрости. Карамзин откроет России и другого Нестора — нашего древнего летописца, но до этого времени имя Нестора прочно ассоциировалось с героем Гомера. В 1812 году В.А. Жуковский в своей «Песни во стане русских воинов» назвал Нестором Беннигсена. Графу Леонтию Беннигсену до Румянцева было далеко, но и он до призвания Кутузова считался старейшиной нашего воинства.

Петербург не торопился перебрасывать Суворова в Польшу — и Румянцеву приходилось маневрировать. А Суворов всячески добивался назначения в Польшу — и, конечно, не в подчинение к Репнину, которого презирал. Подчиняться он был готов одному Румянцеву. К Салтыкову оба полководца относились неприязненно — то есть кампания чревата была распрями.

13 июня Суворов пишет Задунайскому страстное и лаконичное послание: «С турками тогда война, как они армию по сю сторону Дуная, и близка, как они собиратца станут на черте Шумлы. Ныне обращаюсь я в ту ж томную праздность, в которой невинно после Измаила. Сиятельнейший граф! Изведите меня из оной. Мог бы я препособить окончанию дел в Польше и поспеть к строению крепостей». Суворов с энтузиазмом воспринял возвращение Румянцева к международным делам — и готов был быстро утихомирить Польшу, а затем — включиться в войну с Турцией.

8 июля Суворов с небольшим отрядом прибывает в Немиров. Он помогает войсками русским частям в Польше, но сам никак не может дорваться до боевых действий. Война с Турцией никак не начиналась… В бурной послереволюционной обстановке бездействие казалось Суворову роковой потерей времени. От отчаяния он пишет прошение императрице (кроме того, аналогичное письмо посылает влиятельному П. Зубову): «Вашего императорского величества всеподданнейше прошу всемилостивейше уволить меня волонтером к союзным войскам, как я много лет без воинской практики по моему званию». Письмо это не встретило понимания — и Суворов так и не стал в 94-м году грозой революционных армий. Екатерина ответила воодушевляюще: «…ежечасно умножаются дела дома и вскоре можете иметь тут по желанию вашему практику военную… почитаю вас отечеству нужным, пребывая к вам весьма доброжелательна».

Суворов нервничал, подозревал, что героем приближающейся драмы назначат другого — да хоть Валериана Зубова. А его, Суворова, принудят только формировать войска, подносить оружие для других.

Он уже и Румянцева упрекал (разумеется, не в глаза и не напрямую) в нерешительности: время-то идёт, и Костюшко не складывает оружия, напротив, формирует войска.

Тем временем Петербург убедился в том, что на турецкой границе в ближайшее время сохранится мир, а польские дела требуют более серьёзного вмешательства. Широкий размах восстания непосредственно угрожал западным окраинам Российской империи. Наконец, в августе Суворов был назначен командующим армией, направляемой в Польшу. Кому он подчинялся? С одной стороны — Репнину, с другой — Румянцеву. Гордиев узел двойственности Суворов разрубил сам: он предпочёл действовать в связке с графом Задунайским. В письме Суворову Румянцев прямо определил суть новой миссии полководца: «Видя, что ваше имя одно, в предварительное обвещение о вашем походе, подействует в духе неприятеля и тамошних обывателей больше, нежели многие тысячи». Румянцев, в отличие от Репнина, умел видеть кратчайший путь к победе.