Читать книгу "Фантомная боль - Арнон Грюнберг"

— Постой, постой! — вскричал я. — Ни на кого я не запрыгиваю. И я не баран, а ты не овечка. Позволь тебе напомнить, что это ты искала встречи со мной, якобы затем, чтобы отдать статуэтку. Я понятия не имел о твоем существовании. Я вовсе не просил тебя приходить.

— Ты не знал о моем существовании! — насмешливо воскликнула она. — Ну да, ты не знал о моем существовании, зато с удовольствием повез меня в Атлантик-Сити!

— Сядь, Ребекка, — сказал я, — на нас все смотрят.

— Не принимай меня за дуру. За эти дни ты выжал из меня нужное тебе вдохновение, словно я курица, а ты птицеферма, но я не так проста, у меня тоже есть желания. А потом в газете появится фельетон. Но я и это стерплю, вот только скажи, для чего мне-то все это?

Люди в придорожной забегаловке уже вовсю глазели на нас.

— Никто не говорил, что у тебя нет желаний. И при чем здесь какая-то птицеферма и куры? И для газеты я написал лишь статью о Звево. Сядь, прошу тебя, сядь и расскажи о своих желаниях.

Я схватил блокнот и ручку.

— Рассказывай, какие у тебя желания?

— Я вообще ничего больше тебе не скажу! — крикнула Ребекка и рванулась к выходу.

Тип, стоявший за прилавком, зааплодировал.

Вначале я не собирался за ней бежать, но потом все же решил, что придется.

Оказалось, что Ребекка в хорошей спортивной форме: она пересекла по диагонали площадку для парковки и помчалась в сторону шоссе. Она напомнила мне одного из пациентов моей жены, однажды бежавшего ночью голышом по Голландскому туннелю. Нагнал я ее возле самой полосы безопасности. Мы остановились, тяжело дыша.

— Что ты собираешься делать? — прохрипел я. — Дурочка, ты что, хочешь броситься под машину, да? Так и собираешься соревноваться в спринте вдоль шоссе? Чего ты хочешь?

— Оставь меня в покое! Я еду домой, это была моя ошибка.

— Спокойствие! — крикнул я. — Нам нельзя терять голову! Мы с тобой повязаны поваренной книгой.

— Не повязана я никакой поваренной книгой!

— Ты повязана поваренной книгой, а еще ты привязана ко мне, поэтому мы должны сохранять спокойствие. И раз уж речь зашла об этом, то поверь, я ничего из тебя не выжимал, и уж точно не вдохновение. И коли говорить о вдохновении, то ты тощая корова, очень даже тощая, такую никто не станет забивать ради ста граммов диетической колбасы. Ладно, не плачь. Все еще можно обсудить и поправить. Чем ты раньше занималась в Амстердаме?

Она посмотрела на меня.

— По официальной версии, я училась.

— А по неофициальной?

— Я покупала сыр и круглые булочки с изюмом и ела, а все остальное время не выходила из дому.

— И что ты делала дома?

— Я думала.

— О чем?

— Я хотела заняться чем-нибудь необычным.

— Об этом ты размышляла, поедая булочки с изюмом и сыр?

— Да, и еще одну неделю я проработала кассиршей в супермаркете.

— О’кей, — сказал я, — сейчас мы спокойно сядем в машину и обо всем подумаем. Мы повязаны поваренной книгой, вот ею и займемся. Но мы во всем разберемся, если не потеряем голову и не наделаем ошибок.

— Ты правда считаешь секс бестолковым занятием? — спросила она.

Я кивнул. Мы остановились возле машины.

— Теперь нам уже точно пора к госпоже Фишер. Она нас ждет.

— А она тоже бестолковое занятие?

— Нет, она — нет, она — начало новой жизни. Ты можешь поехать со мной, но, может, у тебя есть дела поинтереснее?

— Так ты хочешь от меня отделаться?

— Нет, но, возможно, госпожа Фишер тебе не особенно интересна. Кто знает, вдруг она тебе не понравится?

Кто вечно хочет всех перехитрить, в конце концов окажется на ничейной полосе. А тот, кто считает, что человек, с которым он сейчас беседует, непременно его предаст, сам предаст, чтобы оказаться первым.

— Я чувствую, что госпожа Фишер мне очень понравится, — сказала Ребекка.

Когда наши языки встретились на ничейной полосе, я слизнул остатки мяса и сыра и несколько заблудившихся долек лука, которые еще оставались во рту у Ребекки.

— Я без трусов, — сообщила Ребекка.

— Почему?

— Так гигиеничнее.

* * *

Госпожа Фишер жила в собственной вилле на окраине Йонкерса, а вовсе не на восьмом этаже многоэтажки, как мне почему-то казалось. У госпожи Фишер были две собаки, которые бросились нам навстречу, как только мы вылезли из машины. Здесь нас уже ждали.

Через сад и кухню хозяйка провела нас в гостиную. Мы сели: я — на диване, Ребекка — в кресле. Госпожа Фишер продолжала стоять.

— Вы вместе работаете?

— Это моя секретарша, — сказал я, бросив взгляд на Ребекку.

Та кивком подтвердила мои слова: ее вполне устраивало, что я выдал ее за свою секретаршу.

Госпожа Фишер говорила по-английски с сильным акцентом, какой бывает у тех людей, которые продолжают думать, видеть сны, считать и ругаться на родном языке.

— Вот, погрызите пока. — И госпожа Фишер поставила на журнальный стол блюдечко с мятной карамелью.

Мне не кажется, что это хороший знак, когда женщины предлагают вам погрызть мятную карамель, но мне давно уже не до хороших знаков; речь шла о поваренной книге, о второй части аванса — одним словом, об очень практических, почти умиротворяющих вещах.

На буфете стояли фотографии госпожи Фишер в молодости, она была снята с каким-то мужчиной, с детьми, еще с какими-то детьми, с собаками, была там и свадебная фотография госпожи Фишер. Целая жизнь, выставленная на буфете, — госпоже Фишер удалось построить свой собственный маленький мавзолей.

— Вы журналист?

Госпожа Фишер присела, слегка натянув на колени юбку. Видимо, возраст не убавил в ней склонности к кокетству.

— Нет, я не журналист.

Я закинул ногу на ногу. Мои бежевые брюки явно нуждались в стирке.

— Я работаю над книгой о польско-еврейской кухне.

Наклонившись вперед, я взял одну мятную конфетку.

— Вы появились как раз вовремя, — сказала госпожа Фишер.

Нюх на грядущие перемены помог мне хотя бы раз появиться вовремя.

— Я уже собиралась выставить свою коллекцию на улицу, — сказала госпожа Фишер, — она занимает слишком много места.

Она откинулась в кресле.

Мы с Ребеккой с интересом слушали, на улице лаяли собаки. Так в гостиной госпожи Фишер я стал составителем поваренных книг, тем, чем мне было уготовано стать, если верить в судьбу. А если не верить, то я, выходит, медленно превращался в составителя поваренных книг, становился тем, во что я себя превратил.