Читать книгу "Курьер из Гамбурга - Нина Соротокина"

Бесцельно разъезжая по городу, Глафира несколько раз посещала Васильевский остров, чтобы проехать по неприметной улочке мимо особняка, принадлежащего Ипполиту Ивановичу. Она понимала, что это опасно, но желание заглянуть в рысьи глаза опекуна и увидеть в них ужас, заглушало голос разума. Ты думал, что я умерла, а я вот она – живая!

После сообщения Бакунина о коварстве Веселовского, мысли ее приобрели другой оборот. Хотя с мечтами о наследстве было покончена, Глафиру все-таки не оставляла надежда – может быть, не все растрачено? Стоит все-таки узнать, не завалялась ли какая-нибудь деревенька. Много людей ей не надо. Сто душек «питателей человечества» ей, пожалуй, и достаточно. Еще свербила мысль – если подать на опекуна в суд, то, может статься, и вернут хоть что-то. Хотя бы теми же картинами. Люди говорят, что за иные полотна, маслом писанные, можно получить хорошие деньги. Продаст она их и не будет нищей.

Но дом опекуна словно вымер. Она и вечером наведывалась на Безымянную улочку. Только одно окно на первом этаже светилось, видно, там жил сторож. Глафира знала, что Ипполит Иванович экономный человек, но чтоб на время своей отлучки всю дворню в деревню отослать, надо было быть истинным скопидомом.

Пару раз она справлялась у будочника, что торчал у своего полосатого строения днем и ночью, мол, не проехал ли хозяин во-он из того дома за номером пять. Ответ был отрицательным.

Но настал день, вернее утро, когда будочник в надежде получить монету прямо-таки схватил Глафиру за сапог.

– Воротились их сиятельство из заморских стран. Сам видел, как позавчера карета остановилась у их дома. А за неделю до этого телеги с провизией прибыли. Народу понаехало. Уж они к таскали-таскали…

– Что таскали? Говори толком.

– Те, что на телегах, таскали курей и уток битых и еще корзины с провизией. И барские сундуки и баулы роскошные.

Первым чувством Глафиры было смятение, вернее, испуг. Одно дело, когда ты в мыслях представляешь, как оно все будет при встрече, и совсем другое в яви столкнуться лицом к лицу со своим недругом. Она давно уговорила себя, что ее мнимая смерть есть заранее обдуманное злодейство, в котором опекун принимал самое активное участие. Растравит себя, распалит опасными мыслями, и тут же начнет сомневаться. А если это просто недоразумение? Есть ведь малая вероятность, что это не прямое злодейство, а нелепая ошибка, которую можно объяснить двумя словами. Увидит ее опекун, удивится, поохает, а потом все станет на свои места и не надо ей будет доказывать всему свету, что она Глафира Турлина. А дальше все как-нибудь и образуется. Иной раз человек себя в чем хочешь может уговорить.

Сейчас, глядя на оживший особняк, она приказывала себе – не ходи! К встрече с опекуном надо старательно подготовиться. Может, оно и к лучшему, что он считает тебя умершей, это дает, как говорит Степка, возможность маневрировать. Но разумный внутренний голос заглушал другой – обиженный и сумасбродный – а что откладывать-то? Опекун через день-два опять может укатить в неизвестном направлении, и тогда ищи-свищи ветра в поле.

И вот она уже привязала Доброго к коновязи, поднялась по ступеням и стоит перед порогом, который никогда не переступала. Ручка дверного колокольца была украшена головкой гнома – заморская игрушка, опекун любит забавные вещицы. Когда она взяла головку в руку, медная рожа словно сморщилась – истинный черт.

– Я к господину Веселовскому, – решительно сказала она старику дворецкому. На бесцветном, гладко выбритом лице его была та же гримаса, что и у медного гнома – то ли недовольства, то ли насмешки.

– Как доложить? – спросил он, зевая и прикрывая рот рукой. Два пальца на руке его были снесены пол корень. Видно, старый солдат, выправку держит.

– Секретарь Сидоров из опекунского совета. Передайте, что дело срочное, – сердце тяжко стучало в груди, отдавая куда-то в лопатку.

Слуга отступил на шаг, приглашая Глафиру внутрь дома. На ватных ногах она проследовала в гостиную.

– Извольте подождать.

Как только дворецкий скрылся, в другую дверь всунулась физиономия, зыркнула глазами и исчезла. Дверь однако не прикрылась полностью. Понятное дело, вы под присмотром, секретарь Сидоров.

С улицы особнячок опекуна выглядел более чем скромно, и крыша кой-каковская, и водосток проржавел, и носы у гипсовых львов отбиты, а гостиная сияла роскошью. Такое богатство только Аладинова лампа может сочинить. Вот, значит, куда пошли ее денежки. Картины в золоченых рамах, мраморные бюсты на подставках, гобелен во всю стену. Французский гобелен изображал встречу Якова и Рахили у колодца, кучерявые облака, кучерявые белые овцы, склоненная фигура Якова и темно-кучерявая красавица в надвинутой на лоб повязке. Рахиль была прелестна. Глафира мельком подумала – вот бы ей такие пышные формы. Да будь у нее такие груди и бедра, она была бы смела, как солдат с гаубицей. Но ведь сподобил ее Господь иметь мальчишескую фигуру, забыв при этом украсить ее обычными женскими прелестями. Личико, правда, у нее ничего, зеркало не врет. Но ведь с лица воду не пить, мужчинам подавай телесность.

Старый слуга появился неслышно, солдатская выучка не допускала шаркать ногами.

– Их сиятельство господин Веселовский только вчера изволили прибыть из дальних стан и посему не успели привести себя в надлежащий вид. Теперь они просят у секретаря Сидорова извинения. Сейчас принять его не могут, но завтра их сиятельство сами наведаются в опекунский совет.

Дворецкий еще не кончил свою важную фразу, как в гостиную вошел молодой человек, облаченный в какую-то серебристую хламиду. Халат ни халат, словом, что-то средневековое. Шелковые шаровары, домашние туфли без задников, на каштановых кудрях фиолетовая бархатная шапочка. «Где-то я его видела», – подумала Глафира. У нее неприятно засосало под ложечкой.

– Ну, если не завтра, то, во всяком случае, на этой неделе, – сказал юноша по-немецки и, растопырив два пальца прекрасной формы, добавил на плохом русском, – через два дня. Два дня, поняли?

Этот голос заставил вспомнить все. Уже сколько раз за последние месяцы ужас молнией шибал Глафиру от затылка в пятки, но, кажется, никогда еще он не был столь оглушителен. Жив, значит. И как идет ему серебристое одеяние! Нет, нет, она не обозналась. Воскресший Альберт фон Шлос, собственной персоной, тот самый Шлос, чье имя она носила без малого четыре месяца. Сейчас он подойдет к ней, схватит за горло, вонзит отшлифованные ногти в тело и крикнет с яростью: «Негодяй, вор, так это вы обобрали меня до нитки и украли мою лошадь, и тайну, и имя!», а она будет вопить: «Бедный мой Альберт, я любила вас. Но я думала, что вы умерли. Я все отдам, простите меня». Но юноши уже не было в гостиной.

– Кто это был? – прошептала она одними губами в истеричной надежде, что опозналась, перепутала.

– Воспитанник господина Веселовского Альберт, – отрапортовал дворецкий.

Быстрей отсюда, бегом. Только бы этот воспитанник не выглянул в окно. Если он не удосужился внимательно рассмотреть секретаря Сидорова, то уж лошадь свою он сразу узнает.