Читать книгу "Замужняя невеста - Лариса Кондрашова"

— Немного. Поясница.

— У меня тоже руки побаливают, — согласился Жан, — но чтобы заболеть так основательно… Я скажу Анхеле, чтобы сварила тебе бульон.

— Только не бульон! — простонала Соня. — Я вообще не могу думать о еде! Меня тошнит!

— Тошнит?

Уже взявшийся было за ручку двери, он вернулся и даже присел к ней на постель. Переспросил удивленно:

— Тошнит?

Но едва Соня о том подумала, как ее просто вывернуло наизнанку. Мари едва успела подставить небольшую лохань.

Княжна от стыда расплакалась — такого конфуза с ней никогда не случалось.

— Наверное, меня отравили, — прошептала она сквозь слезы.

— Отравили? — изумился он. — Но мы все время едим одно и то же… Ты, видимо, вспомнила своего умершего дворецкого… — Он помолчал, прикусив губу, и сказал неожиданно: — Мари, принеси‑ка госпоже воды.

— Но она есть, я еще с вечера налила.

— Свежей принеси, — непривычно суровым голосом сказал Жан.

Девушка, поняв, что ее удаляют, обиженно поджала губы. Что можно скрывать от человека, который знает даже, где спрятано фамильное золото?!

Но, уже идя по коридору, она вдруг остановилась от пришедшей в голову мысли, постояла, еще подумала и, кивнув себе, пошла дальше. Шастейль думает, что она ничего не знает, но Мари знает побольше него!

Жан стал расспрашивать Соню о таких вещах, что она и краснела, и бледнела, и вообще говорить отказывалась.

— Сейчас я расспрашиваю тебя только как врач, — убеждал ее приятель, — забудь обо всем остальном.

— Не могу, — прошептала она, мучительно краснея.

— Хорошо, больше я не буду тебя донимать расспросами, но то, что я скажу, скорее всего тебя не обрадует.

— Ты хочешь сказать, я серьезно больна?

— Вряд ли это можно назвать болезнью, но выздоровление твое наступит не слишком скоро… Ты беременна.

— Не может быть! — вырвалось у Сони.

Но она тут же прикусила язык: может, еще как может! «Радуйся, Софья Николаевна! Кажется, ты успела убедить себя, что бесплодна. Стала уже представлять свою жизнь в обществе приемного сына, и вот жизнь заставляет расплачиваться за такое легкомыслие…»

Но почему расплачиваться? Разве судьба не дарит ей подарка в виде будущего — желанного, пусть и внебрачного — ребенка!

Да и о чем она могла бы жалеть? Разве у Сони мало денег, чтобы оплатить любые документы, свидетельствующие о законном происхождении на свет ее дитяти?

— Софи, не расстраивайся! — затеребил ее Жан Шастейль. — Вырастим мы твоего ребенка. Хочешь, я его усыновлю?

— У него есть отец, — сказала она сухо, чтобы не допускать фамильярности, но тут же спохватилась: какой отец?! Разве не желала она недавно, чтобы он исчез и никогда больше в ее жизни не появлялся? То‑то же! — Думаю, мне сегодня надо полежать в кровати.

— Конечно, полежи, — согласился Жан тоном врача, но потом, усмехнувшись, приблизил губы к ее уху: — Однако, по моему мнению, легче рожают те женщины, которые больше двигаются.

— Я принесла воды, ваше сиятельство, — несколько громче обычного сказала Мари и даже присела в поклоне, подавая Соне пить.

Та выпила, прислушалась к себе. Вроде ее внутренности пришли в норму.

— Сегодня мы не будем фехтовать? — спросила Мари нарочито равнодушно.

— Почему не будем? Еще как будем! Иначе, говорит наш врач, не родится здоровый ребенок.

Оба посмотрели на Мари, ожидая увидеть удивление на ее лице, но та согласно кивнула, будто знала обо всем еще раньше их.

— Хорошая у тебя служанка, Софи, — заметил Шастейль, — сообразительная. Мне бы такого камердинера.

Мари довольно зарделась.

Хвалить нужно даже самых хороших слуг.

Теперь в доме с утра до ночи стучали молотки. Соня опять вспоминала свою матушку, которая приговаривала: «Не тронь лихо, будет тихо».

Пока не начали менять в доме подгнившие бревна, и не знали, насколько он стар. А только тронули, так и посыпалась труха.

— И хорошо, что пришлось нам ремонт делать, — успокаивал Жан, — без того и не подозревали бы, что дом не сегодня‑завтра рухнуть может.

— Ну уж и рухнуть! — фыркала Соня.

— Я не отсебятину говорю, мне вчера о том старшина наших работников поведал. Вон в детской балка неизвестно на чем и держалась. Так и рухнула бы на головы младенцев!

— Что ты говоришь такое?! — пугалась Соня.

Кстати, теперь детская временно была у нее в спальне, а она перебралась в комнатку к Мари, и теперь их кушетки были совсем рядом. Никогда прежде Соня не спала рядом со служанкой, но тут было, как говорится, не до жиру. Любое иное решение насчет детской комнаты означало бы задержку работы по замене бревен, а она больше не хотела терять ни минуты.

Известие о том, что у нее будет ребенок, заставляло Софью торопиться. Теперь ей побыстрее захотелось вернуться в Дежансон, чтобы обеспечить себе спокойное существование до того момента, как у нее родится ребенок. А потом уже подумать о Пруссии.

Увы, ее первоначальные планы придется по срокам отодвинуть, зато теперь княжна могла больше не терзать себя мыслями о своем предполагаемом бесплодии. У нее будет ребенок!

Да и оказалось, что ничего в том страшного — кровати рядом. Теперь, если Соне не спалось, она с интересом слушала истории про приютскую жизнь Мари и поражалась, как живучи женщины из народа и как непросто их извести со свету.

— Когда мне было шесть лет, — однажды, уже без просьбы со стороны Сони, стала рассказывать ей Мари, — в нашем приюте случилось неприятное событие. Уж не знаю, как это обнаружили, кто проверял, но приехали жандармы во главе с каким‑то важным священником и увезли мать‑надзирательницу, а также и остальных трех монахинь, которые воспитывали девочек‑сироток. А еще увезли пятерых самых красивых девочек из старшей группы…

— У вас был монастырский приют? — спросила Соня.

— Да, нас воспитывали монахини ордена смирения. Я потом думала, что, видимо, случился какой‑то громкий скандал, настоятельница вместе с сестрами занималась чем‑то предосудительным… Как бы то ни было, но о нас забыли.

— То есть как это — забыли?

— Так. Монахинь увезли, и вместо них с нами никого не оставили. Сестра‑хозяйка дня три еще готовила нам еду, пока продукты оставались, а потом сбежала. Девочки говорили, что к приюту подъезжала наемная повозка, в которую погрузили несколько весьма внушительных узлов.

— И сколько вас в приюте осталось?

— Шестнадцать девочек. Самой старшей восемь лет. Но она была такая слабая, такая пугливая, что после всего случившегося улеглась на кровать, накрылась с головой одеялом и ничего не хотела слушать.