Читать книгу "Малавита - Тонино Бенаквиста"

Все, кто были отцами, пережили это. День, когда ваш пацан ставит под вопрос все, чем вы занимаетесь. Вы говорите себе, что это у него подростковый бунт, что со временем он поймет. Разница в том, что Уоррен не повернет назад, — я это понимал.

Он задал вопрос, теперь надо было отвечать, может, это был последний шанс, чтоб он меня выслушал. Был у меня соблазн соврать. Утешить его по-отцовски. Но из уважения к мужчине, которым он становился, я предпочел сказать то, что у меня было на сердце: «Нет, сынок, мир никогда не избавится от таких, как я. Потому что на каждый новый закон всегда найдется хитрец, который захочет его нарушить. И пока будет норма, будут те, кто мечтают выйти за рамки. И пока будут пороки, всегда найдутся люди, толкающие других удовлетворять их. Но через тысячи лет — кто знает?»

Том мялся, не зная, как прервать нашу задушевную беседу. Он дал мне понять, что у нас еще остались кое-какие дела. Мы с Уорреном обменялись рукопожатием. Этак по-мужски. Он мне сказал, что больше никогда не прикоснется к оружию, но что он не жалеет, что сделал то, что сделал, и не только потому, что спас меня, но, в каком-то смысле, потому, что вернул мне жизнь и таким образом рассчитался с тем чувством долга, которое сыновья испытывают перед теми, кто их породил. Это как бы подводит все счеты. Отныне он может жить своей мужской жизнью и не тащить за собой ничего, что мешало бы ему идти вперед.

А дальше?

Что сказать о том, что было дальше?

Дальше было то, что в полном смысле соответствовало слову «варварство», как он это недавно назвал. Мы с Томом решили снова разделиться. И, пытаясь вернуться к площади Либерасьон, я оказался один в пустом баре и стал драться с Гектором Суза, которого мне пришлось бить голыми руками, и поверьте, если б я смог расправиться с ним двумя маслинами, лучшего б мне нечего было и желать. Драка — худшее, что со мной могло случиться, потому что Гектор ничего так не любил, как ломать чужие носы о фаланги своих пальцев. Чем мы только не дрались, всем, что под руку попало, в этой чертовой распивочной, об головы разбивались бутылки, стулья и даже столы. Только война банд могла сделать столько разрушений — так нет. Нас было только двое. Запрета на удары не было. Я тоже любил близкий бой, без оружия, на одних кулаках. Я слишком долго сдерживал бешенство (в свое время я берег его для неплательщиков, с которых надо было снять стружку, но оставить в живых, если оставалась надежда когда-нибудь получить с них деньги). Правду сказать, сначала я бросился в эту драку с яростью, но с той яростью, от которой становится легче, которая выходит наружу, — это как релаксация, йога, дзен, водные процедуры. Чтоб освободить вас от разной мелкой злобы и всяких нерешенных штук. Ничего еще лучше этого для такого парня, как я, не придумали. И все равно мне быстро драка надоела. Морду мне уже надрали, и сколько может длиться эта сцена драки в салуне. А этот напротив меня — ну прямо какой-то непотопляемый. Видно, когда в прошлом работал телохранителем у боксера, ему всю шкуру продубасили, мудаку. Невозможно отправить в нокаут раз и навсегда.

Но, в конце концов, все равно: один остается стоять, а другой — нет, так уж заведено. Может, одному больше есть что терять? Это единственное объяснение, которое я нашел. Гектор посмотрел на меня сквозь два ручья крови, которые заливали ему глаза. С изумлением. У него в послужном списке были бойцы и среднего веса, и тяжелого, и он не понимал, как этот Манцони все еще держался на ногах. Это превосходило все, что он был в состоянии переварить. Он сел на пол, получив стулом со всего размаху. И впал в бессознательное состояние, которое, казалось, будет длиться вечно.

Со своей стороны, Том избавился от Джои Уайна, брата Джерри, без особых хлопот. Я б с ним с удовольствием махнулся. Проблема Джои была в его слабости, и слабость его были банки. Не мог он устоять перед банком. А слабость, которой человек не может сопротивляться, несмотря на все предупреждения, отповеди и более или менее силовые методы лечения, — она в конце концов может быть фатальной. Если Джицци иногда по несколько месяцев готовил ограбление банка, Джои нападал на банки, как другие бегут в туалет писать. Когда Пол влюблялся в кассу, он ходил вокруг нее кругами, Джои сразу хватал ее за задницу. Сколько он ни получил затрещин, это дела не меняло, он снова начинал все сначала. Я как сейчас помню день, когда Джои вышел на свободу после четырехлетнего срока за вооруженное ограбление одного филиала банка Чейза. Выйдя из тюрьмы Сент Квентин, он проехал на машине добрых два часа, думая про жену и своих двух дочек, которых он так давно не обнимал. А потом про товарищей, с которыми устроит попойку тем же вечером. Пока не проехал по какой-то пустоватой такой дыре. Посреди главной улицы стоял маленький банк и, как он сказал, «протягивал к нему ручки».

Поди пойми, то ли после стольких лет его абстиненция замучила, но Джои час просидел в машине, пожирая глазами свой ненаглядный банк, а тонкий голосок ему в одно ухо говорил: «Ступай себе, несчастный, ты же прекрасно знаешь, чем это все кончится, подумай о дочках, неужели тебе хочется прямо сейчас опять на нары?» — а другой голос твердил: «Смотри, какой хорошенький! Упустишь такую возможность, всю жизнь себе простить не сможешь!» В конце концов соблазн оказался слишком велик. Меньше чем через два дня он вернулся к себе в камеру как рецидивист, каким он и был. Невозможно вылечить таких тяжелобольных людей, как Джои. Рано или поздно это должно было плохо кончиться.

Проходя мимо самого большого банка Со Лонга, который углом выходил на площадь Либерасьон, Том увидел в витрине странную штуку: стоит там наш Джои и взламывает как бешеный внутреннюю дверь. Зрелище того, как мужик потерял всякий контакт с реальностью из-за своей неизлечимой болезни, Тома почти что расстроило. Он даже повременил, прежде чем того подстреливать, спрашивая себя, не предпочитают ли бандиты сам грабеж — награбленному. Сильные ощущения — деньгам.

Сто раз у нас с ним на эту тему были беседы. Том хотел, чтоб я признал, что я стал бандитом ради выброса адреналина в кровь. Как игрок в казино, который проигрывает и выигрывает с одинаковым азартом. А я ему говорил, что единственный наш двигатель — деньги. «Но как можно настолько любить деньги?» — спрашивал он, и я пытался ему объяснить, что мы, столпы Коза Ностры, испытываем просто страсть к деньгам, — как объяснить, что такое страсть? Идея, что наши бабки где-то копятся, что они каждый день капают и что скоро придется искать второе место, чтобы складывать все эти пачки денег, — вот она, страсть. Ладно, хорошо, иногда на них кое-что покупали, и они шли на удовольствие для семьи, но цель игры была не в том. Да и вообще никто не умел тратить глупее, чем мы. Признаю: мы любили только такие штуки, чтоб бросались в глаза. Блестит? Золотом покрыто? Надо брать. Дорого? Цена зашкаливает? Надо брать. Чем дороже, тем лучше.

Самое забавное, что нам точно так же нравилось получать даром, как и тратить. Это была вторая страсть, такая же сильная, как деньги: принимать подарки, все, что обламывалось случайно, расплату натурой, даже если вещь не нужна. Если мы облагали рэкетом типа, который поднялся на сети пиццерий, мы уходили с несколькими тысячами долларов и двумя-тремя пиццами на дорогу. То же самое у продавцов меха или ванн. Пусть в доме все захламлено всякой фигней, которую в конце концов выбросят. Том не понимал: «Неужто это стоит того, чтоб потом гнить в тюрьме? Получить пулю промеж глаз? Убивать людей? Создавать ежедневно вокруг себя драмы? Обречь ваши семьи?» У него, сыщика, это в голове не укладывалось. И я уже не пытался ему объяснить, потому что на самом деле мне иногда бывало самому это не понять.