Читать книгу "Пятьдесят оттенков темноты - Барбара Вайн"

— Я была первой, кому сообщили, — похвасталась Вера. — Вы знаете, что Иден рассказала мне о своих подозрениях раньше, чем Тони? Кажется, она сказала, что думает, что почти уверена, что у нее будет ребенок, и она хочет, чтобы я стала его крестной. Я была так счастлива, что расплакалась.

Джейми уже исполнилось три, и он хорошо говорил; это был «послушный», тихий мальчик, который все еще спал днем и отправлялся в постель в половине седьмого вечера. Он казался умным. У него была напыщенная манера выражаться, что всегда умиляет в таких маленьких детях, потому что звучит «старомодно». Так, например, Джейми говорил «взрослые», а не «большие», и не делал ошибок в окончаниях слов. Он производил впечатление счастливого ребенка — в то время он действительно был очень счастлив, я могу за это поручиться. Интересно, помнит ли Джейми тот визит, тот день в Уолбруксе, когда он выбрал себе итальянский вариант фамилии Ричардсон? После ленча Хелен продемонстрировала всем нам «сюрприз», который преподнес ей генерал ко дню рождения, — портрет работы Джона Огастеса с изображением простой, миловидной женщины в темном платье с кружевным воротником. Портрет ее бабушки, проданный в двадцатых годах, когда старики Ричардсоны умерли, а домом от имени Хелен управлял адвокат, не знавший, что наследница захочет сохранить все, что осталось после Мэри Ричардсон. Однако портрет вновь был выставлен на продажу, и проницательный генерал купил его; теперь картина висела в гостиной.

Хелен почти никогда не говорила о тяжелых моментах своего детства, о том, как отец бросил ее почти сразу же после смерти матери, никогда не подчеркивала это — в отличие от Фрэнсиса, не упускавшего такой возможности. Тем не менее воспоминания о бабушке всегда вызывали у нее пылкие чувства, и теперь, когда она стояла перед портретом, глядя на сложенные ладони и третий палец левой руки с массивным, в викторианском стиле, золотым обручальным кольцом с рубинами, на глазах у нее выступили слезы.

— Мне нравится эта леди, — сказал Джейми. — Если бы я ее увидел, то сел бы к ней на колени.

Это действительно считалось привилегией, потому что Джейми соглашался сидеть на коленях только у Веры.

— Правда, дорогой? — Хелен обрадовалась. — Да, она была милой, доброй леди, и она назвала бы тебя своим ягненочком.

— Я хочу, чтобы ты называла меня своим ягненочком, — сказал Джейми Вере, и конечно, она никуда не делась, потому что сын каждый раз напоминал ей, если она забывала.

В те каникулы мы все вместе отправились в гости к Иден. Это было экстраординарное, драматичное и печальное событие. Мы поехали в принадлежавшем генералу «Мерседесе» 1937 года выпуска, который всю войну простоял в конюшнях Уолбрукса, поскольку генерал подозревал, что деревенские жители будут кидать камни в автомобиль немецкой марки. И поделом, прибавил он. Нечего было покупать немецкую машину, даже тогда, даже подержанную, — наверное, он сошел с ума, потому что тем самым оказывал финансовую поддержку военной промышленности Гитлера. По пути мы заехали за Верой и Джейми, одетыми в новые костюмы, которые сшила Вера. Она разрезала старые одеяла, чтобы соорудить жакет для себя и курточку с брюками для Джейми. В 1947 году те, кто не желал носить практичную одежду, шили сами. Для Хелен Вера переделала крепдешиновое бальное платье. На мне была юбка от старого хлопкового платья и связанный матерью джемпер. Я все это рассказываю для того, чтобы подчеркнуть, какая одежда была на Иден и что она привезла из Швейцарии.

Что я могу сказать о самом доме, Гудни-холле? Ну, он был — и, наверное, остается — красивым, элегантным, не очень большим загородным домом девятнадцатого века, о котором теперь я, уже кое-что повидавшая, могу сказать, что таких в Англии много. В саду были цветники с дорожками между клумбами и цветочными бордюрами, аллея с переплетенными над головой ветвями деревьев, знаменитые рододендроны и оранжерея с яркими цветами. Дом не казался каким-то особенным, и на него не наложили отпечаток личности новые владельцы. Впоследствии я слышала, что Тони купил его вместе с мебелью, как говорится, со всеми потрохами — возможно, это было самым верным решением. Они с Иден ничего не понимали в старинных вещах, а обставить Гудни-холл стандартной мебелью никому не пришло бы в голову. Я помню в доме Иден исключительно розовые и зеленые тона, хотя, конечно, такого быть не могло. Несомненно, в китайском салоне должен был присутствовать желтый цвет, а в этрусской спальне красный, но я не помню. Мне вспоминаются бледно-зеленые ковры и французская мебель с розовыми сиденьями, большие розовые китайские вазы с изящным узором, а также жутко скучные картины, в большинстве своем выполненные в технике меццо-тинто, с изображением городов Северной Европы и кораблей в бурном море, и зеленые бархатные шторы с тяжелыми кистями цвета потускневшего золота.

Но Иден — кто бы сомневался — чрезвычайно гордилась всем этим. И выглядела необыкновенно счастливой. Она изменилась. Нельзя сказать, что у нее был здоровый, цветущий вид. Нет. Она похудела и побледнела, ее лицо утратило детскую пухлость. Думаю, это из-за беременности. Перефразируя спор между Хемингуэем и Скоттом Фицджеральдом, можно сказать, что богатые выглядят иначе, поскольку у них больше возможностей. Именно в этом смысле Иден отличалась даже от Хелен — мы с Верой вообще не принимались в расчет, — которая, в конце концов, носила самодельное платье и сама мыла себе голову. У Иден все было самым лучшим, самым дорогим, самым шикарным. Волосы ей стриг лучший парикмахер Лондона, она пользовалась самой известной маркой косметики. На руке у нее сверкало обручальное кольцо с огромным бриллиантом — и еще одно, с камнями по всей окружности, которое Тони подарил ей две недели назад, когда она сообщила ему о беременности. Платье на ней было с белым вышитым поясом, одним из нескольких, которые она привезла из Швейцарии и которые разложила на (предположительно) этрусской кровати перед нашим приездом. В Швейцарии все тоже было другим. Никакой экономии, ничего стандартного. В магазинах полно одежды, рассказывала нам Иден: платьев, костюмов, туфель, шелкового белья, шелковых чулок, — и она купила много всего, столько, сколько они смогли — я ждала, что Иден скажет «позволить себе», — увезти с собой.

Благодарность Веры выглядела несоразмерной. В подарок ей привезли брошь в виде эдельвейса, вырезанную, наверное, из кости или рога, но выглядевшую как пластмассовая. Это была маленькая, уродливая брошь, неаккуратно сделанная. Похоже, Иден накупила кучу безделушек в форме горечавки и эдельвейса, предназначенных для подарков разным людям, не делая различий между любящей сестрой, которая заменила ей мать, и деревенской женщиной, приходившей убирать в доме. Затем из изящной резной шкатулки она выложила на кровать дюжину деревянных фигурок животных, искусно вырезанных из дерева, каких умеют делать только швейцарцы, — лежащий святой Бернард, казалось, сейчас встанет и уйдет, и никто не удивился бы, если бы сиамский кот вдруг потянулся и принялся мыть свою мордочку.

Разумеется, Джейми пришел в сильнейшее волнение. Сначала его переполнял благоговейный трепет. Ничего подобного он еще не видел. Тогда я не очень любила детей — я не принадлежала к тому типу девушек, которые обожают малышей и страстно желают обнять их, взять на прогулку, нянчиться с ними, — но выражение лица Джейми, поднявшего взгляд на Веру, меня растрогало. Он был настолько очарован, до такой степени переполнен восхищением и радостью от этих вещиц, которые и вправду выглядели как настоящие животные, только маленькие, что сначала улыбнулся, а потом залился счастливым смехом.