Читать книгу "Замыкая круг - Карл Фруде Тиллер"

Юнов папаша не только останется впредь без увольнений, но вдобавок к новому сроку, который он, скорей всего, огребет за зверское избиение парня, ему придется полностью отсидеть восемь лет за наркотики, — в общем, Юн, едва заполучив отца, снова его потеряет, и это вконец сокрушит Юнову хрупкую артистическую натуру, так я подумала. Он был совершенно раздавлен, когда стоял и смотрел на эту сцену, а за секунду перед тем, как папаша отпустил голову парня и тот тяжело повалился на асфальт (когда я увидела, как он повалился, мне немедля пришло на ум, до чего же меткое выражение — «мешком рухнуть наземь»), он повернулся и побежал прочь. Ты заметил это не сразу и, хотя был куда проворнее Юна, догнать его не сумел, вернулся ко мне расстроенный и встревоженный. Речь идет о жизни, помнится, сказал ты, но, хотя я не знала всего, что знал ты, и хотя ситуация оказалась серьезнее, чем я считала в ту минуту, я все же почти не сомневаюсь, что ты реагировал неадекватно. Сцена между Юном и отцом разбудила в тебе тоску по собственному отцу, и эта тоска, захлестнувшая твое существо, резко усилила твою симпатию к Юну, вот почему ты решил, что ситуация куда серьезнее, чем на самом деле. По-моему, я никогда не видела тебя таким встревоженным, как когда ты, уже у нас дома, позвонил Юну, но трубку там никто не снял.

Позднее в тот вечер — мы успели заправиться джином, который принес один из наиболее эксцентричных маминых гостей (он на полном серьезе утверждал, что умеет разговаривать с птицами), — я попробовала использовать этот эпизод, чтобы поднять тебе настроение. Сперва рассуждала о драке в целом и о том, какой дурной пример Юнов отец подает своим сыновьям, а потом небрежно, как бы невзначай сказала: Нет, некоторые мужики, закончив процесс продолжения рода, должны уехать и никогда больше не возвращаться. Лишь немного погодя до меня дошло, что этот комментарий мог не только, как я рассчитывала, утешить тебя, вдобавок он мог создать впечатление, будто, на мой взгляд, сущий пустяк, что тебе пришлось расти без отца. Ты весь вечер просидел задумчивый, мрачный и раздражительный, а когда попросил еще рюмку и тот, что разговаривал с птицами, сказал, что, по его мнению, тебе достаточно, ты цапнул его за козлиную бородку и дернул, так что он на миг согнулся пополам. А я громко, от души расхохоталась.

Когда я ужасно на тебя разозлилась

Мы были дома у Юна (ели чипсы, пили сок и смотрели по видео «Бетти Блю»,[18]все трое в восторге), а по дороге домой ты нашел на обочине длинный пестрый дамский шарф. Как актер, каким ты мог бы стать, ты дважды, обмотал его вокруг шеи, забросил конец с длинной бахромой за плечо и по-женски мотнул головой, а когда мы в предосенней темноте пошли дальше, развлекал меня, пародируя Берит, которая в ту пору переживала что-то вроде кризиса среднего возраста и стремилась держать на расстоянии страх смерти и безрассудность, проявляя горячий интерес к вещам, которыми, как она слыхала, стоит горячо интересоваться, то бишь к искусству и культуре. Под мои смешки ты копировал ее проникновенную и несколько напыщенную манеру декламировать стихи, а когда закончил, снова перебросил шарф через плечо, чтобы затем приложить одну руку к сердцу и с закрытыми глазами блаженным тоном спросить: Правда замечательно?

Буквально полминуты спустя мы подошли к месту аварии. Машина Оге Викена врезалась в дерево, передок вмялся до задних сидений, и ствол как бы оказался в объятиях металлических рук (вот так же жена, Анита Викен, обнимала сына, когда Арвид сообщил ей о случившемся?), радио по-прежнему работало, Кнут Борге и Лейф «Смоукринг» Андерссон как раз объявили Swing and Sweet, а мотор проливал слезы бензина и масла на мягкую, усыпанную хвоей землю (так Анита роняла слезы на каштановые волосы, сына?).

Машина была красным «фольксвагеном». Округлая, обтекаемая форма придавала ей сходство с огромным жуком, и подобно тому как жуки выбираются из старой оболочки, Оге Викен выбирался из своей: из распахнутой настежь водительской дверцы, точно поникший усик, свисала наружу рука, фары напоминали большущие круглые глаза, недвижно глядящие во мрак, а сломанная антенна наводила на мысль о тонкой, будто стебелек, ножке насекомого. На земле прямо у открытой водительской дверцы виднелась лужа крови, и широкая блестящая кровавая полоса тянулась от нее к черному лесу, будто красная дорожка, по которой Викен мог пройти навстречу смерти.

Примерно так мне это запомнилось — как живописное полотно или, может быть, как сцена одного из барочных и сильно стилизованных фильмов Питера Гринуэя[19](нам с тобой он очень нравился, не то что Юну, который считал его фильмы слишком претенциозными). Мы осторожно молча приблизились к автомобилю, не сводя с него расширенных, сосредоточенных глаз, а когда были совсем рядом, ты вдруг снял с себя только что найденный шарф, размотал его жестом, каким снимают с причальной тумбы швартов, а затем, словно иначе и быть не могло, открыл пассажирскую дверцу и положил шарф на сиденье.

После этого мы просто зашагали прочь, тихо, не говоря ни слова. Фонарей вдоль лесной дорожки, ведущей к жилому кварталу, в ту пору еще не установили, и мрак стиснул нас прямо как древесина стискивает гвозди в стене, мы толком не видели друг друга, когда разом остановились и повернулись друг к другу лицом. Надо бежать, сообщить о случившемся, помнится, сказал ты, и мы припустили бегом, но не во всю прыть, как можно бы подумать, и не нервозно, не в этакой запоздалой панике, как опять же можно бы подумать, а вполне спокойно, с ощущением, которое запомнилось мне как удивление и замешательство по поводу того, что мы, вернее ты, только что сделали.

В ближайшие часы и дни это удивление и замешательство сменились у меня раскаянием и угрызениями совести. Вдруг дамский шарф внушил Аните Викен мысль, что ее муж налетел на дерево, когда ехал домой от любовницы, вдруг она начала строить домыслы насчет того, кто эта любовница, вдруг даже узнала шарф и поняла, кто его владелица (что отнюдь не исключено, шарф-то был особенный, а в мелких городках люди в особенной одежде привлекают внимание), и в итоге, глядишь, обвинила совершенно невинную женщину, что та крутила шашни с Оге Викеном, а это в свою очередь могло возыметь большие последствия для брака той женщины (если она замужем, что вполне возможно). Вдруг и сын Викена изменил свое отношение к отцу, когда узнал про дамский шарф, вдруг перестал любить отца, а то и возненавидел его или, неожиданно увидев в отце этакого юбочника, разбудил Казанову в самом себе и начал обманывать собственную невесту.

Неприятно сознавать, что они могли напридумывать, если б дали волю фантазиям, но сколько бы ужасных, хотя и вероятных сценариев я ни набрасывала, сколько бы ни злилась, ты упорно не соглашался позвонить Аните Викен и все ей рассказать. Это же было произведение искусства, сказал ты, а затем разразился обычной своей тирадой, что, мол, задача художника — вытряхнуть обыкновенных людей из повседневности (пусть даже только на миг) и таким образом принудить их посмотреть на себя и свое окружение под другим углом, нежели обычно. Ты пошлешь Аните Викен анонимное письмо и все объяснишь, сказал ты, но подождешь, пока фантазии «хорошенько перетряхнут ее представления о реальности», так ты выразился, ведь чем больше будет контраст меж фантазией и реальностью, тем сильнее и ярче она, узнав правду, прочувствует реальность.