Читать книгу "Млечный путь № 2 2017 - Песах Амнуэль"

золотые, и колокол будет слышен повсюду окрест! Ах, дожить бы…

Старый батюшка показал Мишеньке чудотворную икону. Рассказал, что будто бы во время войны супостат потребовал отдать драгоценность – старинную икону Богоматери, издавна украшавшую церквушку. И тогдашний батюшка вышел с этой иконой в руках. Уж что он там сказал – история умалчивает, но немцы начали стрелять. И вот оно, чудо Господне – батюшка истово перекрестился, и в глазах его полыхнула настоящая глубокая вера – ни одна пуля не достала священника. А на иконе потом увидели отметины, будто оспины проели чуточку доску. Вот с тех пор икона считается чудотворной.

Церковь очаровала Мишеньку. Старый батюшка заразил его светом своей веры, своей искренностью. Мишенька начал заезжать в церковь, любовался березками, дышал морозным воздухом, пропитанным хрипловатым звуком надтреснутого колокола, издали смотрел на чудотворную икону. И дивное тепло разливалось в его душе, и он чувствовал, что прикоснулся к чему-то большему, чем он сам и его обычные повседневные дела и стремления. Это большее манило Мишеньку, звало в дальние дали, обещало что-то замечательное.

Вот так Мишенька и решился креститься. Он действительно поверил. Искренне, со всем душевным пылом, со всею страстью человека, ищущего себя и свою душу. Старый батюшка окрестил его, и, повторяя слова таинства, Мишенька плакал от умиления и плещущемуся в нем океана веры.

Бабушка удивила Мишеньку: когда он вернулся из церкви после крещения, она накрыла праздничный стол, украсив его белорусскими пирогами и еврейским сладким цимесом, поставила даже фаршированного карпа – и когда только успела все подготовить…

– Ба! – поразился Мишенька, глядя на хрустальные рюмочки, примостившиеся меж блюд. – Я ж не в иудеи подался, а в православие!

– Ничего, – отмахнулась старушка. – Главное, что ты веру свою нашел. А уж на каком языке будешь Богу молиться, то не особенно важно.

А потом старушка заболела. Мишенька бегал по врачам, привозил ей доцентов и профессоров, спустил на лекарства все, что заработал. Ничего не помогало. Старушка угасала на глазах, и ясно было, что сияющее жарой лето для нее окажется последним.

– Мойше, маленький, ты береги себя, – говорила она Мишеньке каждый день, видимо, забывая, что уже давала такое наставление, а может, желая получше закрепить его в памяти внука. – И еще, Мойше… Ты уж постарайся, похорони меня рядом с дедом. Всю жизнь вместе прожили, хочется и после вместе быть.

Мишенька обещал все, но уговаривал бабку, что до похорон еще годы и годы, что она скоро выздоровеет и все будет, как прежде. И вообще, Мишенька вот-вот женится, и бабка успеет еще понянчить правнуков.

– Да ты ж видела мою невесту! – говорил Мишенька лживым умильным голосом, стараясь не смотреть бабке в глаза, чтобы не видеть потускневшую кожу, светящуюся сквозь редкие волосы, ввалившиеся губы, обведенные черными кругами глаза, а главное – вековечную еврейскую печаль, выглядывающую из-под век. – Она о твоем здоровье спрашивала. Хотела навестить, да я не пустил, чтоб тебя не тревожить…

Эти разговоры продолжались изо дня в день. Старушка мужественно сражалась со старостью и болезнью, но слабые силы таяли на глазах. Мишенькина мать приехала, чтобы ухаживать за ней.

В тот день Мишенька собирался на свидание, но мать остановила его в дверях.

– Миша, послушай меня, я знаю, что врачи говорят, будто время еще есть, – прошептала она сыну. – Но ты послушай, послушай… Я лучше знаю, я ведь чувствую… Сегодня… это случится сегодня, Миша. Не уезжай!

Но Мишенька уехал. Он не поверил матери. А в пять утра телефон в квартире его девушки залился горестным плачем. Мишенька сразу понял, что случилось. Да и немудрено было понять – с хорошими новостями в такое время никто звонить не будет. Он мчался по спящему еще городу, и ветер, налетающий из открытого окна машины, не мог высушить слезы на его щеках.

Бабка лежала, вытянувшись в струнку, серьезно-торжественная и важная, в парадном васильковом платье, заколотым у ворота бирюзовой в серебре брошью. Ее поредевшие во время болезни волосы были тщательно расчесаны и уложены аккуратными волнами вдоль ввалившихся щек. Больше всего Мишеньку поразили туфли – маленькие, лакированные, с кокетливыми бантиками и крутыми каблучками, они торчали нелепо и бессмысленно. А потом Мишенька увидел, что бабка лежит на двери, снятой с петель – гроб еще не привезли, и ему стало плохо. Он кричал и бился в истерике, и мать поила его водой со снотворным, не зная, что еще можно сделать. А потом он сидел в углу, не сводя глаз с покойницы, и все всхлипывал, всхлипывал беззвучно…

Мишенька не оплакивал бабку, как решили все. Он плакал от злости на себя, от обиды на свою глупость. Ведь мать предупреждала, сказала ему – не уезжай, сегодня останься… А он… Он отмахнулся и уехал. Он развлекался, когда бабка, вырастившая его, умирала и, наверняка, звала его, чтобы в последний раз дать какой-нибудь ненужный совет. Он слышал ее голос:

– Мойше, маленький, береги себя…

Ему не хотелось себя беречь. Ему хотелось задушить себя. За глупое, ненужное себялюбие, которое он выказал, уехав в эту ночь. За то, что он испугался остаться. Да-да, испугался! Теперь, когда смерть уже пришла, Мишенька признавался себе в этом: он просто боялся быть рядом с умирающей, он не хотел видеть само умирание, он боялся!

Чернота влезла внутрь, расползалась в сердце. Мишенька почувствовал, что в груди его появилась черная холодная дыра, втягивающая в себя все, всю его жизнь, надежды и устремления. Но вдруг дыра поперхнулась, попытавшись втянуть в себя беленые каменные стены старинной церквушки и надтреснутый колокол на высокой колокольной башенке.

Мишенька подхватился и бросился прочь.

Тормоза взвизгнули, когда Мишенька остановил машину у церковной ограды. Он бежал в храм так, словно за ним гнались. Собственно, так оно и было: его страхи, его слабости мчались по пятам, пытаясь загрызть саму его душу. И Мишенька искал спасения за просторной дверью в церковь.

Стены были забраны лесами, и рабочие деловито шуршали инструментом, штукатуря и подкрашивая. В углах лежали доски, стояли какие-то банки, козлы… Ремонт шел полным ходом. Всем распоряжался новый батюшка – невысокий, кругленький, весь такой уютно-домашний. Но рабочие слушались его беспрекословно. Он явно понимал свое дело, и указания, которые он раздавал рабочим, были профессионально продуманными.

Мишенька подошел к батюшке. Он, конечно, предпочел бы старика, но тот год как упокоился у стен любимого храма.

Мишенька рассказал все. С самого начала – от детского прозвища «жидовская