Читать книгу "Жар-птица - Николай Кузьмич Тиханов"

1905 года. Присутствовало девять человек.

Слушали бесцензурное произведение В. Г. Белинского «Письмо к Гоголю».

Постановили: Так как в подцензурном издании сочинений В. Г. Белинского не имеется этого важного произведения, то непременно восполнить этот пробел».

И дальше на листочке было переписано начало этого письма:

«Вы только отчасти правы, увидев в моей статье рассерженного человека: этот эпитет слишком слаб и нежен для выражения того состояния, в которое привело меня чтение Вашей книги... Нет, тут причина более важная. Оскорбленное чувство самолюбия еще можно перенести, и у меня достало бы ума промолчать об этом предмете, если бы все дело заключалось в нем, но нельзя перенести оскорбленного чувства истины, человеческого достоинства; нельзя молчать, когда под покровом религии и защитой кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель...»

— А что же дальше? Где остальные листы? — невольно вырвалось у меня.

— Вот и я думаю: где они? Листы, конечно, тут были, но, видно, затерялись, или кто-нибудь выдрал их.

— Нужно найти. Обязательно найти, где бы они ни были!

— Где же их теперь найдешь? — чуть не со слезами проговорил мой товарищ.

— Это не иголка в сене — найдем.

— А, видно, оно, это письмо, очень правильное, раз боятся его управители, запрещают...

После уроков, собравшись в мастерской, мы сообщили Рогожину и Афанасьеву о письме и решили вместе разыскать его.

Я ходил к Завалишину, был у Маши. Маша сказала, что она слыхала о таком письме, но сама не читала, и обещала спросить у брата, не знает ли он, где его можно достать. Завалишин тоже ничего утешительного не сказал. Письма такого он не встречал, только помнит, что как-то раз, когда еще все братья были дома, дядя Миша читал им что-то длинное и сердитое. Дядя Миша страшно волновался, а брат Иван говорил: «Вряд ли это подойдет для рабочих». И потом долго спорили о Гоголе. Что они тогда обсуждали и читали, он не знает, но о Гоголе помнит, потому что он был просто без ума от Тараса Бульбы.

Не добились ничего утешительного и мои товарищи. Никто из их знакомых не слыхал о таком письме. А я уже и сон потерял, так мне хотелось найти письмо, и все придумывал, где его искать. Перебрал в памяти всех, которые, по моему мнению, могли бы знать о нем. И вдруг меня осенила мысль заглянуть снова в записки дяди Миши, с которыми я не расставался. Большой надежды не было, что я найду письмо, но какой-то инстинкт подсказал, что искать надо именно здесь. Перелистывая ветхие, пожелтевшие и от времени затвердевшие листочки, я с трудом прочитывал слова. (Почерк у дяди Миши был очень неразборчивый). Страница за страницей, страница за страницей и наконец... неужели оно? Неужели нашел? Я напал на уже знакомые мне слова: «...нельзя молчать, когда под покровом религии и защитой кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель...» Пятнадцать страниц. Все письмо слово в слово переписал дядя Миша. Как же я был рад, как воодушевился!

«Ей (России) нужны не проповеди, — читал я, — (довольно она их слушала), не молитвы (довольно она твердила их), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства...»

Эти слова меня обжигали, как огнем, дух у меня захватывало. Я вскакивал из-за парты, бегал по классу, снова садился за тетрадь, читал, перечитывал, повторял вслух и про себя зажигавшие сердце слова.

Передо мной как живой встал в своем святом гневе великий критик, оскорбленный в своих лучших чувствах. «Проповедник кнута, апостол невежества... панегирист татарских нравов, что вы делаете?»

И видел я Гоголя, худого, больного, невнятно бормочущего жалкие слова оправдания. И дядя Миша встал передо мной, беспокойный и встревоженный не менее Белинского, за честь и добрую славу любимого писателя.

Я побежал к Евлампию Рогожину.

— Нашел! Нашел письмо...

— Где нашел?

— Вот в этой тетради.

— Не обманываешь?

— Да нет же. Пошли в мастерскую.

Закрыв дверь, я залпом, спеша и волнуясь, прочитал своему другу все письмо.

— Здорово! Вот это критика! — восхищался Евлампий. — Так вот он какой, Белинский! А?

— Что же нам теперь делать?

— Вечером соберемся, прочитаем, обсудим.

На чтение письма решили пригласить и Ведунова. Евлампий возражал:

— Ну его, еще нафискалит.

Я заступился за него:

— Нет, он не такой. У него брат революционер. Ему наше чтение пойдет на пользу. Он никому не скажет.

Друзья не возражали.

И вот после ужина, когда кончились вечерние занятия и дежурный учитель ушел к себе на квартиру, мы собрались в мастерской, заперлись и стали читать. Ведунов сидел растерянный. Ему было лестно, что его пригласили на чтение, но в то же время он никак не мог понять те слова, которые доходили до его слуха и смущали его благочестие. Он старался изо всех сил улыбаться — то скептически, то простодушно, но у него ничего не получалось. Он то краснел, то бледнел, то готов был расплакаться.

Когда я читал, то и дело слышались возгласы:

— Вот это здорово! Вот кроет, как огнем жжет.

Рамодин останавливал:

— Тише, потом скажете. Не мешайте слушать.

Я кончил. Лицо у меня горит, сердце бьется, уши пылают.

— Ну и сила! — резюмирует Рамодин.

— Да, силища! — подхватывает Евлампий. — Это тебе не эстетические сиропы школьного курса нашей литературы.

— Разговор серьезный, — подает свой голос обычно молчаливый Турок.

— Кто-нибудь будет говорить? — спрашивает Рамодин.

— А что тут говорить, — отвечает Рогожин. — Все ясно, все понятно и до того верно, что выходи на улицу и кричи: «Эй, люди, погодите, остановитесь! Не так мы живем. Давайте по-другому. Вот послушайте, что я вам скажу!» И начать бы, и начать бы им вот отсюда...

— А городовой подошел бы и сейчас же тебя за шиворот.

— Обязательно.

— Так что же, по-вашему, — горячится Рамодин, — письмо это ни к чему, выходит? Нельзя его читать, нельзя слушать, нельзя правду говорить людям? Так, что ли?

— Почему нельзя, — возразил я. — Можно и нужно говорить, только не все с нами будут согласны и...