Читать книгу "Мышеловка - Яна Лари"

– Ра-да... – по слогам, нараспев тянет муж, медленно поворачивая голову к светлеющему в полумраке окну. Моя грудь резко опадает и сразу же вздымается, рвано и нервно глотая тяжёлый воздух. Наверняка слишком громко. Господи, да при таком напряжении даже мысли кричат пронзительнее чаек! Но я вопреки всему застываю, надеясь на чудо, надеясь сама не знаю на что, лишь бы урвать ещё пару секунд, чтобы вспомнить хотя бы как нужно ходить. И Драгош тоже замирает. Абрис мужественного, изученного до мельчайших деталей профиля подавляет флюидами чуждости. Такой родной, предсказуемый всего пару дней назад и хладнокровный, алчущий отыграться незнакомец сейчас. – Выходи-выходи, хочу посмотреть в твои глаза.

Прижав взмокшие ладони к стене, потихонечку поднимаюсь. Двигаюсь еле-еле, стараясь производить как можно меньше шума, но где-то на середине пути по струящемуся шёлку халата проскальзывает забытый за бесполезностью мобильный телефон. Тридцать четыре сброшенных мужем звонка, ровно настолько хватило батареи. Теперь же его стук о деревянный паркет достиг-таки цели – привлёк внимание вызываемого ранее абонента, шарахая по нервам, будто стартовый выстрел.

– Здравствуй, – не словом, а шелестом срывается с губ. Хрустким всхлипом пересохшего листа, рассыпавшегося под прессом подошвы.

– Ну наконец-то, – звучит почти радостно, почти ласково, так елейно, что тело мгновенно покрывает ледяная испарина, и в тот же момент Драгош одним единственным шагом преодолевает расстояние между нами, не больно, но грубо заворачивая мне руки за спину, вдавливая в стену.

– Не знаю, как доказать, но я ни в чём не виновата, – замолкаю, чтобы слизать проступившую кровь, так глубоко лопнули иссушенные жаром губы. Простуда берёт своё, ровно столько чтобы сделать мою жизнь максимально невыносимой, не доводя до блаженного беспамятства.

– Даже так? – стеклянные невидящие глаза смотрят как неживые, прощупывают каждый миллиметр самообладания в поисках бреши, любого намёка на раздиравший мои внутренности секунды назад ужас, но находят только мертвенную прострацию. Всего-то и хватило, что сконцентрироваться на усилившиеся позывы в туалет. Я не забыла, нельзя подкармливать его ярость, иначе вряд ли он остановится, пока всю не выплеснет. – Это сейчас говорит проснувшаяся любовь к детям или желание спасти свою лживую шкуру?

– Это говорит правда.

– Правда... – Драгош чему-то вымучено улыбается, и отчуждение карих глаз расходится трещинами по сердцу, а усталость в его голосе становится тем заметнее, чем ближе он склоняется ко мне. Неосознанно, скорее всего, но от этого не менее щемяще. – Чего тебе не хватало, птенчик? Зачем добиваешь... исподтишка, в спину? Я ж тебя так любил.

Драгош тысячу раз доказывал свои чувства делом: заботой, помощью, терпением, лаской. А вот в слова он их облачает впервые и от этого ещё больше становится не по себе. Потому, что без эмоций. От того, что в прошедшем времени.

– Я не сделала ничего плохого, – не выдержав его пустого взгляда, опускаю глаза. Вместо привычного тепла, которое обычно рождала наша близость, сейчас нас пронизывает сквозняками. И они сметают, поглощают любую надежду на оттепель, лишают веры... мне вдруг отчётливо видится что недоверие, заложенное на самой заре наших отношений, никуда не исчезало. Оно тенью шагало за нами, ослабевшее, немощное, но готовое в любую секунду воспрянуть. Мы оба уже сделали свои непреложные выводы, кто-то в это мгновение, а кто-то в дороге наедине со своей агонией, сопровождая тело отца, но я зачем-то, скорее всего по инерции заканчиваю: – Не было никакой измены, только один хорошо спланированный обман.

Он кивает и в этом кивке отрицания больше чем в любом протестующем крике. Одно движение, несколько вдохов и выдохов, а по сути – состоялся суд присяжных, в котором презрение, ревность и разочарование единогласно проголосовали за отказ в снисхождении.

– Я вымотался. Дико, прямо-таки нереально устал от скачущих из крайности в крайность мыслей, от долгой дороги и бестолкового сотрясания воздуха. Просто ответь – ты до прошлой ночи виделась с ним? Разговаривала?

– Он сам подошёл, я честно даже не собиралась... – не договаривая, утыкаюсь лбом ему в грудь, которая вздымается ровно, размеренно, в то время как моя холостыми рывками перемалывает воздух.

– Вот она, вся твоя правда. Даже если измены пока не случилось, ты оставила ему надежду, значит колеблешься. Мне надоело довольствоваться надкусанным. Надоело гадать какая часть тебя до сих пор остаётся с ним. Достало бояться, что его бронебойная настойчивость прогнёт тебя, и ты в один паршивый день откроешь этому шакалу доступ к телу. Опозоришь сына, запятнаешь дочь, уничтожишь меня.

– Не разлучай меня с ними, – молю, чувствуя, как ком подступает к горлу, но не душит, а бесшумно взрывается, распространяясь по венам необратимым некробиозом. Я не заслуживаю этого. Никто не заслуживает.

– Я решу не сегодня и не завтра. У вас ещё есть время, пока я прощаюсь с отцом. Не дольше.

– Тогда выпусти меня хотя бы в туалет, – стыдливо жмурюсь, скрещивая ноги. – Я не сбегу. Ты же знаешь.

– Знаю.

– Зачем тогда запираешь?

Прикосновение к щеке и его ладонь, проскользнув под подбородок нежно тянет моё лицо вверх.

– От себя.

Бонус. Часть 8

Дом – единственное место, где никогда не сделают больно. Эти слова я повторяла как мантру сначала себе, затем детям. Руководствовалась ими, кутая стены теплом бежевых оттенков; вспоминала их, пряча за светлыми шторами усталость оконных глазниц; напевала, подменяя застоявшийся дух стариковского одиночества уютным ароматом домашней выпечки. Я вдохнула вторую жизнь в бывший оазис немощи и запустения, взлелеяла его, выхолила, приручила и теперь мой приют, чуя скорую разлуку, весь нахохлился, зазвенел скорбной тишиной, будто меня в нём уже не стало.

Как же так получилось, что родной дом – мой тыл, пристанище покоя, храм нашей с Драгошем любви в одночасье стал мне плахой? В какой момент я так разомлела, что самолично сменила его капюшон палача на добродушную маску и уверовала, что он – властолюбец, какого ещё поискать – станет ей соответствовать? Тиран-то под ней остался всё тем же!

Тирану плевать на мои оправдания, с высоты своего эго он их не слышит.

Его не пронять агонией материнского сердца, ведь та его приговор и карающее лезвие.

Он отвёл мне два дня на то, чтобы проститься с детьми. Целых два дня, которые я бездарно прошляпила, сгорая от жара и пытаясь понять, где конкретно умудрилась так оступиться. Может, стоило с Князевым объясниться пожёстче, или, не церемонясь, вымести из дому Зару? И только теперь, поджидая Драгоша под дверью гардеробной и не решаясь войти, потому что он не одет, а я слишком обижена, чтобы говорить с ним в такой интимной обстановке, меня как громом пронзает.

Всё это время я выискивала корень зла только в своих поступках, сомневалась в себе же... но ни в коем случае не в муже. Любовь к нему сделала меня беспечной, заставила открыться, забыв об осмотрительности, ведь он – моя опора, мой воздух, мой щит. Он доверяет мне. Ага, на словах. Головой он простил, но не сердцем. Даже разбираться не стал, сразу припомнил мой старый грешок и ударил в отместку по самому больному – расчётливо, безжалостно, сокрушительно. Родные люди лучше всех знают, куда ранить, чтобы с первой попытки и наверняка.