Читать книгу "Фурии - Кэти Лоуэ"

Однако же я отвлеклась, – сказала она, поворачиваясь к картине. – Иные критики утверждают, что эта работа стала откровенным воплощением стремления Артемизии к мести. Жертва насилия, жертва предательства со стороны близкого друга, Артемизия – опять-таки по мнению многих из тех, кто ищет в картине личные мотивы, – написала убийство Олоферна, выражая переполнявшие ее чувства гнева и оскорбленного самолюбия.

Она убрала картину с мольберта, и за ней открылась другая, сходная по теме.

– А это Караваджо, то же самое убийство: смерть Олоферна в объятиях Юдифи. Но обратите внимание, – Аннабел указала своим костлявым пальцем на героиню, – какие у нее нежные руки. Какое растерянное выражение лица. Внутренние сомнения? – Аннабел покачала головой. – Караваджо изображает не отвагу… – Она запнулась, подыскивая нужное слово. – Он изображает силу духа, необходимую женщине – представительнице «слабого» пола, поставленной в неравное положение, по крайней мере физически, для совершения подобного акта. А у Артемизии мы видим сам акт, во всей его завершенности. Огромный кулак Олоферна, занесенный над служанкой Юдифи, исполненное решимости и воли выражение лица самой Юдифи, залитое кровью тонкое ожерелье на ее шее, пальцы, вцепившиеся в волосы… Она осознает, какая сила – физическая и эмоциональная – требуется женщине, чтобы отомстить мужчине.

Аннабел посмотрела на Робин, потом перевела взгляд на меня. Возникло ощущение, словно меня раздевают, будто она проникает во тьму, притаившуюся в моих глазах, и я поспешно повернулась к картине.

– Обратите также внимание, – продолжала Аннабел, – на различие в изображении служанок. У Караваджо это просто старая карга, наблюдающая за тем, что совершает ее гораздо более молодая хозяйка. А у Артемизии это союзницы, действующие заодно в схватке с мужчиной. По легкой улыбке, которой они обмениваются, пробираясь в шатер Олоферна, явно видишь: они что-то замышляют, о том же говорит взгляд, каким они обмениваются, когда он впадает в зловонный пьяный ступор.

Она снова поставила картину Джантилески поверх картины Караваджо.

– Иными словами, Артемизия изображает убийство Олоферна не просто как гибель мужчины – жертвы разъяренной женщины, представляющей собой один из самых устрашающих архетипов. Не в меньшей степени в этой картине воплощена немилосердная сила женской дружбы, тех секретов, которыми женщины обмениваются между собой в минуты, когда мужчины ничего вокруг себя не видят.

Робин слегка подвинулась, и я почувствовала прикосновение ее руки; жар в голове, мурашки, точь-в-точь как после убийства, когда мы мчались по окраине города, громко стуча каблуками по асфальту. Прошло совсем немного времени, и над домом черными струйками пополз дым. Тишину ночи разорвал треск и последовавший за ним вой сирен. Какое-то время в воздухе стоял сладковатый запах, как от костра, вскоре сменившийся кислым запахом горящей пластмассы.

Дом обвалился, и напряжение между нами начало спадать. Да, убили его они, но спичку, от которой сгорел дом, подожгла я, а вместе с домом канули в небытие и подозрения декана насчет девушек. Насчет всех нас. И за пределами дома они уже казались мне абсурдными. Или, по крайней мере, перестали иметь какое бы то ни было значение.

Мы сидели на набережной, хохоча, кидаясь чем попало и вообще всячески привлекая к себе внимание. Вместе с Робин мы зашли в сувенирный магазин и принялись трещать детскими погремушками, опрокидывать на пол ведерки с песком, провоцируя хозяина выставить нас за дверь и тем самым обеспечить нам алиби: он не скоро забудет, что мы к нему заходили. Непонятно, правда, почувствовал ли старик что-то неладное, как-то искоса он на нас поглядывал и все никак не решался попросить уйти. И когда Робин взяла с полки сувенирную зажигалку и сунула ее себе в карман, ничего не сказал, и когда я положила на прилавок фунтовую монету, надеясь, что Робин этого не заметит, – тоже.

Мы понимали, конечно же понимали: что-то может пойти не так. Вполне вероятно, в стороне остаться не получится. Тело (теперь уже тело, а не декан, не человеческая личность) может быть обнаружено раньше, чем сгорит, и на нем будет этот жуткий шрам через всю шею («Яремная вена, подключичная вена, сонная артерия», – повторяла я про себя, и монотонное звучание слов немного успокаивало). Могут найти отпечатки пальцев, мокрые следы обуви на ковре, волосы, слюну. Не исключено, кто-нибудь из соседей заметил, как мы выскользнули через ворота и бросились бежать, когда языки пламени начали лизать оконные рамы.

Понимали мы и то, что чувство вины пройдет, и довольно быстро. И все же в тот миг – то ли это был выброс адреналина, то ли осознание того, что сам он, это миг, краток – во всем происходившем ощущалась некая романтика. Именно поэтому сейчас любые слова кажутся мелодраматичными, натужными. Я прикидывала самые разные варианты, и все получалось банально и избито. Оставался лишь один мучительный факт: перед лицом убийства жизнь во всех своих проявлениях кажется хаотическим движением, захватывающим приключением, существованием, наполненным возможностями. Все озаряется пьянящей вспышкой эйфории, вседозволенности, и на какое-то недолгое время становится неважным, кто что сказал или кто что подумал. Лишь наэлектризованное ощущение жизни и силы, потребной для ее принятия. Силы, потребной для убийства.

У русалки Алекс остановилась, обняла меня за плечи и стиснула тонкими пальцами мою голую руку.

– Прости, что вела себя как стерва, – прошептала она, горячо дыша мне в ухо. – Наверное, немного не в себе была. Понимаешь?

Я кивнула. Конечно, еще бы не понять. Но она смотрела на меня в ожидании ответа.

– Ну да, я тоже. Это было довольно нервно.

– И это еще слабо сказано, – наклонилась к нам Робин.

– До сих пор не могу поверить, что… – Я засмеялась. – Что мы сделали это.

– Точно, – согласилась Робин, помяв в пальцах засохшую жвачку и швырнув комок чайкам. – И это лишний раз свидетельствует, – добавила она, безукоризненно точно подражая интонациям декана, от чего одновременно и кровь в жилах застывала, и ощущение абсурда усиливалось, – что, пока не попробуешь, не узнаешь, на что способен.

Аннабел откинулась на спинку стула, как часто делала в конце урока – словно обессилев; но сегодня, когда страх все еще терзал наши сердца, казалось, она просто хотела отстраниться от всех, не видеть нас больше и скрыть разочарование за полуопущенными веками. «Но ведь она не знает, – говорила я себе. – Никто еще не знает».

Никто в школе, по крайней мере пока, не связал отсутствие декана с пожаром на городской окраине. Покупая в киоске сигареты, я взяла с прилавка местную газету, пробежала материал на первой полосе и под неодобрительным взглядом продавца вернула, не заплатив, на место: ни слова о том, что тело обнаружено. Да и как обнаружишь, когда горело всю ночь, отблески пожара были видны даже в моем окне, когда я безуспешно старалась заснуть. Я подгоняла время, но оно, казалось, остановилось, секунды где-то далеко оборвали свой бег, и ночь застыла на месте.

– Сочинения жду к концу недели, – объявила Аннабел, закрывая глаза и немного откидывая назад голову так, что сделалась видна впадина у основания шеи. – Две тысячи слов, дамы. Минимум. Я жду от вас великих произведений.