Читать книгу "Кристалл Авроры - Анна Берсенева"

«Было это уже».

Общее с нею воспоминание всплыло в его глазах медленно, неотвратимо.

Не глядя на него больше, Нэла надела сапоги, сняла с вешалки пальто и вышла из номера.

Глава 12

«Это уже было. Я постаралась забыть. А не надо было забывать. Не надо было себя обманывать».

Она не ждала, что Антон ее догонит, станет что-то объяснять. И не потому не ждала, что объяснять было в общем-то нечего… Услышать сейчас его шаги, увидеть его лицо, протрезвевшие его глаза – зачем?

Нэла вспомнила, как он сказал «хозяин-барин» и «так оно на самом деле устроено», и вздрогнула от отвращения.

Как она старалась ничего не замечать! Как уговаривала себя, что все не так плохо, театры набиты битком, на улицах иллюминация как в Париже, и вечно что-нибудь празднуют, и вот восстанавливают гербольдовский дом… Какая глупость! В любую минуту тебе напомнят, что ты никто, что так оно и должно быть, чтобы ты был никем, и все, что ты сделал, во что вложил всего себя, разрушит та же сила, которая разорила и дворец на Мойке, и жизни человеческие – никуда она не делась, наоборот, крепнет с каждым днем. Этой ночью она разрушила дом, в котором было что-то, чего не съешь и на себя не наденешь, и зачем делать вид, будто не понимаешь, что за сила такая, зачем, как страус, прятать голову в песок, хотя страус, кажется, голову не прячет, что-то такое она про страуса читала…

«Он всегда хотел быть в силе, – подумала Нэла. – И он не изменился по сути, я же сразу поняла, как только его увидела. Значит, не изменился и в этом, и все мне только мерещилось».

Она шла по Невскому к вокзалу, вглядываясь в дома, медальоны, барельефы, кариатиды, в клодтовских коней, показавшихся впереди над Фонтанкой.

«Чтобы зреньем напитать судьбы развязку…»

Совсем о другом это было сказано, конечно, – о предчувствии гибели, а не о том, как сорокалетняя дура обманывала себя, а потом поняла, что делать этого было не нужно, а теперь думает, что она страдает. Кому дело до ее судьбы! До холода у нее в груди, до бессмысленности ее существования… Никому и не больше, чем до разрушенного этой ночью гербольдовского дома.

«Дело не в том, что мы разные… Нет, в том. Мы в самом деле разные – он хочет быть хозяином жизни. Хозяином-барином. – Нэла усмехнулась, но не почувствовала, чтобы ее губы хотя бы дрогнули при этом. – Он на все ради этого пойдет. И с собой что угодно позволит сделать, и растоптать все, что ему дорого, да и что ему дорого?»

Нэла спустилась с Аничкова моста и остановилась у воды.

«Так было уже, – повторила она. – Зачем я пыталась это забыть?»

Комната, которую Антон снял в коммуналке на Рождественском бульваре, была, конечно, далека от роскоши и даже от простого уюта, а ванна, стоящая посередине общей кухни и огороженная с четырех сторон фанерой, и вовсе вызывала недоумение. Зато дом был такой московский, настоящий старый московский доходный дом, что это примиряло с новой действительностью, в которую Нэла приехала потому, что жизнь в действительности прежней показалась ей без Антона бессмысленной, и потому, что была беременна.

Про беременность она узнала незадолго до своего отъезда из Бонна, и это внесло в ее намерения окончательную ясность. Она едет к мужу, потому что ждет от него ребенка, и какие еще аргументы нужны кому бы то ни было, а главное, ей самой? Этих вполне достаточно.

Антон ее приезду обрадовался, в этом не было ничего удивительного, он радовался ей всегда. Про беременность сказал:

– Может, двойню родишь?

– Ты хочешь двойню? – удивилась Нэла. – Почему?

– А ты б тогда больше и не заморачивалась, – объяснил он. – Особенно если девочка и мальчик.

Нэла рассмеялась такой его бесхитростности – впрочем, муж ее никогда не «заморачивался» тем, что других мужчин пугало, – сообщила, что двойни нет, а есть, скорее всего, мальчик, точно определить еще нельзя, но ей так почему-то кажется, а пока до родов далеко, она поищет работу. Антон ответил, что работать ей не обязательно, но если хочет, то на здоровье, и Нэла устроилась на полставки в Музей изобразительных искусств с ощущением, что все сделала правильно и все поэтому будет теперь так, как она и сказала себе в наполняющейся утренним светом боннской квартире: «Я поеду в Москву, буду жить там с Антоном и буду счастлива».

Антон работал в представительстве липецкого холдинга – его устроил туда дядька Константин Иванович, – потом работу поменял, а когда Нэла спросила, на что поменял и почему, то ответил неопределенно. Уходил он из дому рано, возвращался поздно, что на прежней работе, что на новой, был охвачен азартом, получал много, то и дело тащил Нэлу в какой-нибудь из бесчисленных московских ресторанов – его любопытство к еде было неистребимо, – и выглядел таким довольным жизнью, каким она никогда его до сих пор не видела.

Почему это так, что его в новой этой жизни привлекает, объяснить он не мог, а может, и не хотел. Наверное, Нэла встревожилась бы этим, но не успела: у нее случился выкидыш. Это произошло так обыденно, так как-то само собою, что она не успела даже испугаться – стало плохо на улице, забрала «Скорая», отвезли в Первую градскую, сделать ничего не смогли, через три дня выписали. Родители были в отпуске, брат с женой водили по врачам маленького Вадьку, встревожившись его странным замкнутым состоянием, и незачем было беспокоить родственников тем, чего все равно уже не изменишь.

Антон уехал в командировку на Урал, сообщить ему о случившемся Нэла не могла, потому что не знала, как его найти. То есть нашла бы, наверное, если бы хотела, но – не хотела. Она представляла, как он станет ее успокаивать и не сможет скрыть того, что будет в его успокаивающих словах: равнодушия к произошедшему с нею.

Да, равнодушие, лишь слегка припорошенное любовью, было главное, что она почувствовала в нем по отношению к себе с первого же дня в Москве. Лежа на койке в унылой больничной палате, Нэла не могла уже скрывать это от себя. Равнодушие к ней вдруг стало обратной стороной его лихости, его азарта к жизни, понимать это было тяжело, но не понимать – малодушно.

Антон вернулся на следующий день после того как Нэлу выписали из больницы, случившимся расстроился, но не слишком, а вернее, как-то не принял это во внимание – настолько не принял, что стал целовать ее ночью, прерывисто дыша, и обнимать с обычной своей настойчивостью, и только когда Нэла заплакала, спохватился и стал успокаивать ее с той пронзительной нежностью, которую она так любила в нем. Но даже рядом с ним, спящим, когда голова ее лежала на сгибе его локтя, Нэла уснула только под утро, так сильна была ее тоска, так неизбывна.

Проснулась она утром поздно, Антон уже ушел на работу, и, может, это было к лучшему. Что она сказала бы ему – жалей меня, выполняй мои желания?

Желаний она в себе никаких не находила. Это было для нее непривычно, потому что всегда она бывала чем-нибудь увлечена, а значит, ей чего-нибудь хотелось, – но объяснимо, и должно было со временем пройти; природного здравого смысла у Нэлы было достаточно, чтобы это понимать. И даже лучше, что ей приходится выкарабкиваться из своей тоски в одиночестве, не делая мужа свидетелем неожиданных слез, приступов мрачности и тоски.