Читать книгу "За Столбами Мелькарта - Александр Немировский"

Пропев хвалу богам, греки возвратились на корабли, расцвеченные победными флагами. С поднятыми парусами триеры уходили в открытое море.

Долго стоял Ганнон на берегу. Затем он медленно двинулся в путь. Неподалеку он увидел бревно, выброшенное на берег волнами. На бревне сидел небольшой рыжий зверек. Да, это был хорек, купленный им в Гадире. При приближении человека хорек спрыгнул на берег и скрылся в кустах.

Ганнон смотрел ему вслед. Ему вспомнился тот жаркий день, когда он вместе с Мидаклитом, Малхом и Гисконом бродил по базару Гадира. Тогда все было у него впереди. «Гимера и Кумы, – думал Ганнон, – вас разделяет шесть лет[98]. Какие это были годы! И неужели все жертвы оказались напрасными?»

Все ближе и ближе были Кумы. Ганнон знал обычаи прибрежных жителей. Они считали все, что выбросят волны на их берег, своей добычей. Они ожидали бури или морского сражения, как землепашцы ждут жатвы. Порой они во время бури разжигали костры, чтобы привлечь корабли на прибрежные скалы, а потом вылавливали баграми доски, кожи, парусину – все, что оставалось от корабля. Если кому-нибудь из моряков удавалось избежать гибели, они продавали его на ближайшем невольничьем рынке. Люди суши, они мстили морю.

Единственным спасением Ганнона было найти в Кумах карфагенскую купеческую гаулу. Они, как ему было известно, нередко заходили в гавань этой греческой колонии. Но как ему незамеченным пробраться в гавань?

Уже вечерело, когда Ганнон увидел лепившиеся по холмам, точно улитки на скалах, белые домики греческих колонистов. Сойдя с тропы, он укрылся в винограднике. Утоляя голод и жажду сочными ягодами, он пристально вглядывался вдаль и прислушивался. Шумели морские волны. Откуда-то слышалось блеяние овец. Но почему не видно людей?

Но вот холмы озарились факелами. Послышались пение и радостные крики.

И тогда Ганнон понял все. Люди возвращались из гавани. Там они приветствовали греческих моряков, вернувшихся с победой над этрусками. Сейчас они еще будут пить вино, петь, а потом свалятся в изнеможении. Тогда он выйдет из своего убежища и проникнет в гавань. Если там окажется купеческий карфагенский корабль – он спасен.

Снова в Карфагене

Весть о возвращении Ганнона облетела Карфаген. В первый же день на улице Сисситов собралась толпа. Родственники и друзья колонистов хотели знать об их судьбе. Людям просто хотелось увидеть человека, который, как говорили, побывал в Полях Мертвых и вернулся живым и невредимым.

Старый землепашец, недавно похоронивший своего единственного сына, хотел во что бы то ни стало увидеть Ганнона, чтобы узнать, как его сыну живется в царстве теней.

Больше всего слухов ходило о сокровищах, которые будто бы привез Ганнон. Одни говорили, что корабли с сокровищами остановились у маяка, некоторые утверждали, что у Ганнона нет никаких кораблей, что сокровищ он не привез, но зато научился в Полях Мертвых превращать камни в серебро. Многие уже запаслись камнями потяжелее.

Десятки людей уже в первый день побывали в его доме, и Ганнон рассказал им всю правду. Но, когда эти люди выходили и пытались растолковать собравшимся, чтобы те расходились по домам, им никто не верил: выходящих подозревали, что они хотят лишить других их доли серебра.

На второй день Ганнон закрыл двери своего дома на все засовы. Надо было писать отчет о плавании в Совет Тридцати.

Ганнон протянул руки к жаровне, прикрытой медной решеткой. Приятное тепло медленно растекалось по его телу, и меньше ощущалась тупая боль в голове.

Положив на колени дощечку, Ганнон расстелил на ней свиток папируса и взял двумя пальцами палочку из камыша. «Как начать? – размышлял Ганнон. – Нет, отчет Гимилькона нельзя взять за образец. Он столь же туманен, как открытые им северные острова. Надо быть скупым в словах и трезвым в мыслях».

Написав первую фразу, Ганнон прочел ее вслух:

– «Отчалив и выехав за Столбы, мы плыли два дня и потом основали первый город, при котором была большая равнина…»[99]

И тогда он вспомнил все: вопль женщины, у которой отняли ребенка, пламя костра, разгоняющего тьму, взволнованный шепот Гискона, рассказывающего о своем ночном видении.

Рука Ганнона снова заскользила по папирусу. Камышовая палочка чертила одну букву за другой, слово за словом:

«Затем, направившись к западу, прибыли к Солоенту, ливийскому мысу, покрытому густым лесом. Здесь основали храм богу моря и снова двинулись на восток… Мы прибыли к большой реке Ликсу, текущей из Ливии».

Вот он, песчаный берег, заполненный моряками. В ушах его еще звучит песня, которую пела его Синта:

И плакал он горько о Лине, о сыне, И слезы владыки землю прожгли.

Вытерев рукой глаза, он снова писал, и в памяти его вставали гигантские валы, обрушивающиеся на берег Ливии: высокие травы, колышущиеся под ветром; поющие пески, засыпавшие тело Малха; зовущий взор Тинис и огненные потоки, выливающиеся в море; девственный лес и ни с чем не сравнимые крики лесных людей; свист ветра, несущего корабль на скалы.

Как найти слова, которые смогли бы передать чувства людей, впервые увидевших неведомые земли и острова, их восторг, их радость, их страх? А впрочем, зачем все это знать раби, для которых он пишет свой отчет? Их, наверное, интересует, много ли в этих местах золота и во сколько обойдется снаряжение новой экспедиции за Столбы.

Взглянув на песочные часы, Ганнон понял, что ему пора уже идти. Его ожидает Совет. Ганнон свернул в трубку лист папируса и заткнул его за край плаща. Потом взял что-то завернутое в полотно и быстро покинул дом.

Карфаген нисколько не изменился за время отсутствия Ганнона: та же толпа, в которой редко увидишь хорошо одетого человека. Больше всего людей в изорванной одежде, бледных, истощенных.

«И этот город считают самым богатым на берегах Внутреннего моря!» – с горечью подумал Ганнон.

Улица Сисситов вывела Ганнона на площадь, вымощенную квадратными плитами. Это была площадь Собраний. Когда-то ее переполняли люди, с восторгом выкрикивавшие его имя. А теперь она пуста!

У Дома Совета появился новый памятник. Фигура из серого мрамора. Высокий лоб, широко расставленные глаза, что-то удивительно знакомое в лице!

Ганнон вздрогнул. Ведь это его отец! Гамилькар предстал перед Ганноном таким, каким он видел его в последний раз, под Гимерой, мужественным, сильным.

Что бы сказал его отец сейчас?

Дом Совета показался Ганнону особенно величественным в холодной роскоши своих колонн, в массивности своих стен. Каким далеким представилось то время, когда он входил сюда окрыленный надеждой!