Читать книгу "Дикая история дикого барина - Джон Шемякин"

«Я обещал (Карамзину) два года ничего не писать против правительства, и не писал. «Кинжал» не против правительства писан, и хоть стихи не совсем чисты в отношении слога, но намерение в них безгрешно», – пишет Пушкин в письме к Жуковскому. Просто Жуковский поинтересовался у Александра Сергеевича (который уж и не мальчик совсем – 26 годиков), с какого такого Александр Сергеевич эдакое вот стихотворение послал не виноватому ни в чём Карамзину, прекрасно зная, что вся его корреспонденция прочитывается внимательными глазами политического сыска?

Отвечая в письме Жуковскому, что «Кинжал» – он не про то, как хорошо и здорово убивать всяческих тиранов ножами, Пушкин прекрасно знал, что и это письмо будет внимательно прочитано политическим сыском империи.

Писал-то из ссылки в Михайловском. Про то, что стихотворение, в котором человек, зарезавший по политическим мотивам другого человека, – это «юный праведник», оно совершенно безгрешно. Как и юный праведник, зарезавший неправедника на глазах дочери неправедника в неправедном доме за неправедные мысли. Безгрешно, праведно, и всё. Какие могут быть вопросы?

Так вот ловко Александр Сергеевич водил за нос силы правопорядка империи. Годами.

И полемизировал годами с Карамзиным, с которым был в некоторой ссоре по поводу того, что Карамзин назвал Пушкина клеветником, а Пушкин предположил, что Карамзин выступает за рабство.

Потом полемика закончилась. Александр Сергеевич был человеком лёгкого нрава и посвятил Карамзину своего «Бориса Годунова», отосланного на чтение и получение замечаний Николаю I.

Естественно, что имя юродивого (Николка) было выбрано Пушкиным совершенно случайно («Николку дети обижают»). По лёгкости нрава, поэтическому простодушию и отсутствию мстительности.

Отправляя на «утверждение» императору «Бориса Годунова», Пушкин имя юродивого не меняет. Юродивого он любит, считает своим альтер эго.

А имя юродивого Николка, после доверительной беседы с императором Николаем, которого добрые приятели Александра Сергеевича хотели непременно убить, Пушкин просто оставил. Хотя совершенно спокойно мог дать юродивому своему альтер эго другое имя. Тимошка, например. Но оставил Николку.

Юродивый – альтер эго Александра Сергеевича и тёзка императора, единственный вразумительный голос народа в трагедии, ведущий с Борисом Годуновым диалог, вошёл в нашу литературу с ножиком, которым зарезали царевича Дмитрия.

Николай Павлович «был очарован слогом» трагедии. Но, по размышлении, он (через доверенных лиц из Третьего отделения) решил всё же изъять всю сцену с блаженным Николкой, царём Иродом, мальчишками, зарезанным царевичем, копеечкой, обидой и Богородицей.

Наверное, смутился из-за того, что юродивый Николка, которого Пушкин считал своим альтер эго и святым, такой мстительный и просит кого-то зарезать, пусть и в обличительном экстазе. Сам-то Николай начал царствовать, казнив всего пятерых, от сочувствия к планам которых Пушкин так удачно открестился, хоть те и были ему не совсем чужие люди.

Ругать Пушкина в комментариях не надо. Надо просто понять, что именно после таких писем и посвящений Карамзин пригрозил, что в случае отмены в России цензуры уедет вместе с семьёй в Стамбул к туркам навсегда.

Когда Александр Сергеевич отделывал свой «Кинжал», один из сыновей зарезанного воспетым Зандом литератора Коцебу – Отто Евстафьевич Коцебу, открывший для России и мира 399 островов в Тихом океане, – готовился к своему третьему и последнему путешествию: Кронштадт – Рио – мыс Горн – Петропавловск – Сан-Франциско – Манила – Ява – мыс Доброй Надежды – Санкт-Петербург.

Минотавр

У царя Крита Миноса, как мы прекрасно знаем, был сын Минотавр.

Понятно, что сын был Миносу не такой уж и родной, но папа к сыночку относился хорошо.

Сынок рос со странностями, с ограниченными возможностями. Многие из нас понимают строительство мастером Дедалом (а Дедал был, несомненно, педагогом-новатором в работе с детьми, у которых папа – бог, а голова размером с книжный шкаф) Лабиринта как какую-то тюрьму. Такие тюрьмы не бывают. Лабиринт – результат применения архитектурно-механической педагогики. Засовываете в Лабиринт ребёнка, ставите его в положение принятия самостоятельных логических и интуитивных решений, бросаете в коридоры индукций и дедукций, ведущих от простого к сложному. Для того, чтобы у Минотавра душа не очерствела в сети переходов, подбрасываете ему людей. У ребёнка должен быть круг общения. И наконец засылаете в подземелье опасность – убийцу Тезея.

Только при наличии бегущей по следу красивой опасности у образованного, логичного, просчитывающего каждый шаг Минотавра в глазах вспыхивает ум – порождение жизненного опыта.

Сие надо воспринимать как аллегорию.

Поэт и правда

Гавриил Романович Державин очень любил государственную службу.

Администратором он был весьма посредственным, но отважным. Думаю, что под влиянием жены (португальской подданной) Гавриил Романович мог забывать некоторую свою застенчивость и начать метать перуны в разрешённые цели.

И вот дослужился наш пиит до поста министра юстиции Российской империи. Государственный муж, способный мановением длани разогнать тучи злонравия и беззакония над страдающим отечеством, казённая квартира, дрова, мундир с золотым шитьём, министерское жалованье… Одних помощников со столоначальниками батальон засел по кабинетикам, ловя немолодое министерское дыхание.

Юстиция для России в то время была, конечно, инновацией. Что с ней делать, никто решительно не понимал, куда её применить, в какую часть присобачить? Соображения имелись самые причудливые.

А на престоле сидел сущий ангел, кротостью своей смиряющий непокорные сердца.

Встречи ангела и пиита по делам юстиции были похожи на свидание Штирлица с его привезённой из СССР женой. Глаза в глаза, скорбь оттого, что нельзя заключить друг друга в объятия, молчание и полное непонимание окружающими: а что это тут, собственно, происходит? Что за визуальное соитие? Что за романтика такая?!

Для отвода корыстных глаз придворных приходилось всё ж иногда беседовать. Про заграничные порядки, про то, как бы всё нам так устроить, изловчиться эдак, чтобы вокруг была благодать божия. В этом деле обоим равных не было: помечтать на кушетке о вольности, дарованной трудолюбивым и трезвым хлебопашцам, кои, сметая красивые полновесные снопы пшеницы, приличными песнями на слова министра юстиции Державина славили бы наступивший златой век изобильного счастья и ликвидации произвола.

Всё было бы совсем хорошо: кушетка, седой поэт, красивый монарх, проекты, из-за портьер выглядывают вольнолюбивые товарищи государя, всем видом выражая сочувствие изнурительной государственной работе. Но у русского народа есть скверная привычка жаловаться. И не так чтобы по столу кулаком, сметая миски в трактире, а, к сожалению, в письменном виде. И эти жалобы надо было в министерстве учитывать, делать из них конспекты, присваивать входящие номера, давать ход.